- Во всяком случае, я предварительно подумал, прежде чем спросить.
- То, что спросил, - уже неплохо.
- Вот как?
- Ладно, нам пора идти.
Первые полсотни шагов они проходят в молчании. Креслин безмятежно наслаждается утренним солнышком. С гребня холма видна гавань с одной лишь оставшейся у причала поврежденной рыбачьей лодкой.
- Жаль, что этот остров - не более чем прибежище голодающих рыбаков да впавших в немилость придворных, - замечает Мегера.
- Рыбак из меня никудышный, - смеется Креслин, - да и придворный ничуть не лучше. Правда, насчет немилости ты, пожалуй, права.
- Кажется, ты стал... то ли спокойнее, то ли... - она внимательно смотрит на юношу, которого ответственность и работа заставляют с каждым днем выглядеть все более зрелым. - Словно бы ты на что-то решился... Что ты собираешься делать?
Ее взгляд скользит по дороге, спускается вниз, на селение, и возвращается к серебряным волосам над серо-зелеными глазами.
- То, что и говорил вчера вечером. Постараюсь стать тебе другом.
- Я не о себе. Я об острове.
- Мы попытаемся превратить его в место, по крайней мере, пригодное для жизни.
- Мы?
- Именно. В том-то и суть.
- Думаешь, такое возможно? Это не пустая фантазия?
- Думаю, нет. Правда, по утрам возможным кажется все. Бывает, что к ночи то же самое видится по-другому.
Мегера не отвечает. Она замыкается в себе, и Креслин невольно задумывается, не задел ли ее чем-то и сейчас. Однако, так или иначе они идут рядом, не обмениваются колкостями и не отгорожены друг от друга глухой стеной непонимания. По крайней мере в это утро.
LXXXVII
В теплом закатном сумраке Креслин стоит возле каменной ограды террасы и смотрит вниз, туда, где под нависающим утесом тянется белая полоска прибрежного песка. Правда, отсюда береговая линия не видна, но ветер доносит запах влажного песка.
Сегодня волны Восточного Океана ниже, чем обычно, и пенистые буруны набегают на берег почти бесшумно, так что даже в тишине вечера шепоток прибоя едва различим. За спиной юноши чернеет неосвещенная резиденция. И он, и Мегера могут обойтись без ламп, а больше там никого пет.
Когда сумерки делаются еще гуще, Креслин прокашливается и начинает петь.
...И если дерзнешь добраться дотуда,
То кровь твоя утесы согреет,
И тело твое не найдут, покуда
Покуда горы не постареют;
Доколе камень не раскрошится,
Не стают снега, лежащие ныне...
А стражи, которых весь мир страшится,
Пребудут в грозной своей твердыне...
Ощутив чужое присутствие, юноша обрывает песню, оборачивается и видит стоящую на дальнем конце террасы Мегеру.
- Ну, чего умолк? Я хочу тебя послушать.
- Правда?
- А зачем бы я иначе сюда пришла?
У Креслина на сей счет имеются некоторые сомнения, но он, оставив их при себе, прокашливается и продолжает:
...И пока моя песня в глубинах ночи
Не сгинет вся, до последнего слова,
Не дерзнет никто из юношей очи
Поднять к обители их суровой...
- А какие-нибудь любовные песни ты знаешь? - Мегера говорит тихо, но ее хрипловатый голос легко преодолевает разделяющее их расстояние.
- Немного. Попробую вспомнить.
Поджав губы, юноша перебирает в памяти знакомые мелодии и ерошит рукой волосы. Наконец он начинает мурлыкать первые такты мелодии, стараясь добиться серебряного звучания. Смотрит он при этом на юг, вроде бы и не на Мегеру, но и от нее не отворачивается.
...Поймай упавшую звезду и в небеса верни,
Не дай угаснуть ей,
И пустоту печальных глаз наполнит свет любви,
Что ярче ясных дней...
Мегера слушает, не шелохнувшись и не промолвив ни слова. Приободренный этим, Креслин вновь начинает мурлыкать, а потом запевает новую песню:
...Жить без тебя? Нет, я б не стал
Жить так, как страдальцы, каких я знал,
Чьему одиночеству нет конца,
И чьи от тоски каменеют сердца!
Жить без тебя? Нет, я б не стал!
Как дом опустелый, что я видал...
- Это очень грустная песня...
- Прости.
- Не за что. А повеселее ты ничего не знаешь?
- Не то, чтобы я знал много веселых песен... Дай подумать.
Сумрак сменяет ночная тьма, на небе проступают мерцающие звезды, а в голове Креслина складываются слова - может быть, избитые, но те самые, которые он хотел и не решался произнести иначе.
Ты и свет моих очей,
И огонь моих ночей,
Цель и долгого, и трудного пути.
Ты как ягода в лесах,
Ты как солнце в небесах,
Но не знаю, как тропу к тебе найти...
Закончив, юноша не запевает снова, а направляется к Мегере и садится на каменную стену в нескольких локтях от нее.
- Ты пел так, будто действительно чувствуешь нечто подобное, произносит она, и голос ее чуть громче мягкого шелеста прибоя.
- Но ведь так оно и есть.
- Знаю. В том-то и беда.
- Беда?
- Мне больно. Тоска гложет. Никто... - она умолкает, потом начинает снова: - Порой ты можешь быть таким нежным, и мне кажется... что все могло бы... Но потом, потом... - она качает головой, и рыжие волосы вспыхивают в темноте искорками.
Креслин буквально впитывает в себя и слабую хрипотцу ее голоса, и легкий наклон головы.
- Помню, - продолжает она, - ты как-то говорил, что видишь, как сияют в воздухе серебром ноты. Я, кажется, тоже видела серебряный отсвет звуков твоих песен.
- Я пытался добиться золотого звучания, но не смог. На моих глазах это удавалось только одному человеку.
- Твоему отцу?
- Верлинну.
Ночь темна и прохладна. Креслин так и не решается смотреть на Мегеру прямо.
- Ты никогда не называешь родителей ни матерью, ни отцом. Почему?
- О том, что Верлинн - мой отец, я узнал лишь по прошествии долгого времени после его смерти. А маршал никогда не относилась ко мне как к сыну. Я и узнал-то о нашем родстве лишь когда достаточно подрос для того, чтобы она могла запретить мне называть ее матерью.
- И ты никогда не думаешь о ней как о матери, да?
- Да.
- Жаль, что она никогда не слышала, как ты поешь. Жаль.
Креслин молчит.
- Желания не всегда сбываются, - продолжает после долгой паузы Мегера. - А иногда, когда исполнение желания зависит от чужих действий, все идет насмарку, если тебе приходится говорить людям, чего ты действительно хочешь.
- Это так, - соглашается Креслин, думая, что на самом деле он хочет, чтобы Мегера полюбила его. А еще желает понять, почему она отталкивает его, хотя - и это для него не тайна - ее к нему тянет.