— А спиртовка у нас на что? — подал голос Кай-Уве Кнапп, занимающийся авторскими правами. — Я ее даже наполнил — человек существо обучаемое.
— Как романтично, — одновременно вздохнули Мисс Мими и сидевшая рядом с ней Мелани Мордевайн; Мисс Мими так коварно и точно попала в тон подруги, что общий смех, на мгновение замерев, приобрел потом оттенок удивления.
Никлас надел белые перчатки, вытряхнул пластинку, упругую, с лейблом «EMI»{34}, — подаренную ему одним пациентом, музыкантом Дрезденской капеллы, — из конверта и бумажного вкладыша, подбитого фольгой, зажал диск между средним и большим пальцами (указательный упирался в красную этикетку, на которой собака слушала голос хозяина, доносящийся из раструба граммофона), начал поглаживать черную поверхность экстра-мягкими углеродными волокнами, которые, будто коллекция соблазнительных женских ресниц, торчали из алюминиевой японской щетки (тоже подарок пациента-музыканта) и удаляли пыль бережнее, но при этом основательнее, чем желтая тряпочка, которую фирма «VEB Deutsche Schallplatten» прилагала к некоторым альбомам марки «Eterna»{35}; итак, он нежно и задумчиво прочищал тонкое плетение звуковой дорожки, пока актер Эрик Орре, который в тот вечер был свободен и успел побеседовать с Рихардом о язве двенадцатиперстной кишки, не сказал:
— Ну хватит, Никлас, я думаю, ты уже завоевал их доверие.
Супруги Шведе (она — опереточная певица, беспомощно, но очаровательно взирающая на мир сквозь толстые, словно донышко бутылки, стекла очков; он, по мнению Рихарда, — красавчик, вылитый Кларк Гейбл{36}, с усиками, в вязаном кардигане, работает в Комитете по внешнеэкономическим связям на Линдвурмринг; тамошние сотрудницы, как Рихард узнал от Никласа, называют его просто по имени: Нино) стояли у окна, оба — с пивными бокалами в руках, Нино сказал:
— Если и дальше будет так мести, нам, Билли, придется опять включить паровое отопление.
Весь город, казалось, пришел в движение: толкотня, давка, в темноте быстро обнаружились странные проявления свойственной человеку склонности к насилию, пока что отчасти сдерживаемой светом уличных фонарей, может — и цивилизующей силой чужих взглядов (эта склонность, как чувствовал Мено, нераскаянно возрастала, ибо нельзя было увидеть глаз человека, которого ты обругал, задел плечом, толкнул, ударил); но образовывавшиеся скопления уже через пару минут снова рассеивались; людские потоки, казалось, подчинялись мельчайшим изменениям атмосферных условий, возможно также — вполголоса передаваемым слухам, скорректированному магнетизму (толчков, надежды), но при всем том не имели цели движения, как не имеют ее пчелы, у которых отняли улей. Крики и стоны, возгласы на темных улицах, дребезжание стекла: «Неужто уже грабят?» — подумал Мено, стараясь сохранить самообладание; он придерживал руками карманы и шел через Старый рынок к Почтовой площади, где надеялся найти еще функционирующую трамвайную линию. В пансионе «Цвингер», который дрезденцы презрительно обозвали жральней, кое-где горел свет, так же как в Доме книги и в похожем на крепость здании Главного почтамта, построенном шведской фирмой.
Мено вдруг очутился в быстро уплотняющейся толпе: люди — казалось, инстинктивно, словно ночные мотыльки, — двигались в направлении огней, хотя им, гелиотропным существам, наверное, было бы лучше во мраке. Начался сильный снегопад. Драматический театр оставался темным, реклама на высотном доме — «Социализм победит» — погасла.
Трамваи больше не ходили: они, будто морские млекопитающие, застыли в снеговом шаре.
«Пользуйтесь нерельсовым транспортом!» — снова и снова кричал один из кондукторов напиравшей толпе; смирившись с судьбой, он плотно закутался в одеяло. Автобус 11-го маршрута подошел к остановке возле Дома прессы на аллее Хулиана Гримау, он был переполнен; Мено узнал среди пассажиров господина Кнабе, супругов Краузевиц, господина Мальтакуса в вечернем костюме с бабочкой, даже госпожу фон Штерн, которая бодро помахивала льготным проездным билетом, пока скульптор Дитч подсаживал ее в автобус и провожал к уступленному ей сидячему месту. «Опера Земпера, Драматический театр — все засыпано снегом», — возмущенно выкрикнула она, обращаясь к Мено. Автобус довез их только до Вальдшлёсхенштрассе.
— А дальше? Нам что же, пешком идти?
— Как хотите, — ответил водитель, пожав плечами. — Мне дали такие указания.
На мосту Мордгрунд, после нескольких километров пешего марша, маленькая группа еще не разбредшихся пассажиров остановилась передохнуть. Выросшая перед ними гора была не очень крутой, но, как они смогли рассмотреть в своеобразной светлоте, порождаемой падающим снегом, ее покрывал молочного цвета ледяной панцирь. На половине высоты застрял трамвай с погасшими окнами, вмерзший колесами в лед; с проводов и с самой горы, на ее обрывистой стороне, свисали длинные, причудливой формы сосульки.