(Альбин Эшшлорак) «Что ж поделаешь. Тогда… я просто нахохлюсь. Хотел бы я курочкой стать…{115}»
(Шевола) «Вы уже успели навлечь на себя все отвращение, которое люди испытывали к прежнему идолу».
(Альбин Эшшлорак) «Позволите называть вас впредь барышней Вивисектор?»
(Эшшлорак) «Ты не можешь пребывать в покое, мой сын, когда вокруг неподвижной оси твоей комнаты вращается мир».
(Зиннер-Прист) «Вообразите, что я почувствовала, когда мой шеф заявил о своем решении действовать в соответствии с конституцией этого ненавистного мне народа! Который в своем безумном суеверии дошел до того, что отбивает носы статуям, чтобы они не ожили!»
(Барсано) «Мы верили, что все люди, в сущности, предрасположены к добру. Если мы обеспечим их в достаточной мере продуктами, жильем, одеждой, они перестанут быть злыми, ибо в этом уже не будет необходимости. Ошибка, какая ошиппка!»
Но Мено не хотел просто так «исчезнуть». В оставшемся на вокзале чемодане были тексты, в том числе и рукопись Юдит Шеволы — с уже внесенной редакторской правкой, незаменимая. Чувство долга, страх, любопытство, любовь к авантюрам…: он обошел вокруг и снова проник на территорию вокзала через боковой вход. Поскольку у него был с собой билет на поезд, его пропустили. Чемодан нашелся под одной из скамеек, за ним присматривала старая женщина, которая жила недалеко вокзала и пришла сюда, чтобы бесплатно раздавать чай и печенье. Она видела, как полицейские увели Мено и другого мужчину.
— Вам уже доводилось переживать что-то подобное?
— Нет, — сказал Мено.
— Такое случалось разве что во время войны да еще семнадцатого июня{116}, — сказала женщина. — Вы еще молоды — я бы на вашем месте ушла отсюда.
Мено поехал домой. Трамвай полнился слухами, люди не хотели молчать, казалось, их больше не заботило, что разговор может услышать кто-то посторонний. Дрезден покоился в холодной, пасмурной, тягостно-тоскливой бесприютности своих осенних дней; над тихими улицами, озвученными только шепотом веток, качались фонари.
Ветер раскручивал древесные кроны на Лунном спуске, пружинисто спрыгивал с крыши «Тысячеглазого дома»{117}, заставляя ее кряхтеть и скрипеть. Педро Хоних уже вывесил возле своего окна флаг. У Либуссы работал телевизор. Аромат ванильного табака просачивался сквозь дверные щели, хотя Мено и забил их матерчатыми змейками, сшитыми Анной и Барбарой. В зимнем саду кто-то беспокойно расхаживал. Мено открыл дверь со стрельчатой аркой и вышел на балкон, сопровождаемый котом Чакаманка-Будибабой, который тут же начал принюхиваться к туманному воздуху. Из парка доносился запах гнилой древесины, который смешивался с садовыми запахами — гумуса и влажной листвы. Мено смотрел на город, на видную отсюда часть излучины Эльбы, по которой двигалась баржа; значит, нынешнее время состоит и в этом: кто-то по-прежнему должен следить за силой течения и буями, люди по-прежнему нуждаются в угле и щебне, или что там транспортирует это судно… Мено вернулся в комнату. Каким мирным выглядит его стол: микроскоп и пишущая машинка, в ней торчит пустой лист. Мено сел к столу, попытался работать, но мысли опять и опять уклонялись в сторону. Он встал, ему надо было с кем-то поговорить.
Либусса и судовой врач, приветственно махнувший Мено рукой из-за бамбуковой занавески, тем временем включили радио.
— Ты разве не уехал в Берлин? — удивленно спросил Ланге.
— Я не сумел сесть на поезд, вокзал оцеплен полицией.
Либусса настроила приемник на чешскую волну, начала переводить. Ничего интересного, одни общие слова. Зычный, внушающий доверие голос диктора радиостанции «Дрезден» тоже ни словом не упомянул о событиях на вокзале. Либусса выключила радио, она молчала. Мено вдруг тоже почувствовал, что не может ничего сказать; сидел, судорожно сжав руки, под красующимися на стене морскими узлами. Он решил навестить Никласа.
— Будь поосторожнее, приятель! — крикнул ему вдогонку судовой врач.
Особняки на Генрихштрассе, похоже, опять ретировались в окаймленное плющом сонное царство, немногие освещенные окна смотрели не на улицу, а в страну Вчерашнего дня; рододендроны и кусты ежевики — вдоль заборов между разъеденными коррозией калитками — казались сверх меры разросшимися картинками: силуэтами из черной бумаги. У Гризелей горел свет; второй этаж, где жили Андре Тишер и сестры Штенцель, был темным. Рихард, наверное, дежурил в больнице, а Анна уехала на какую-нибудь встречу оппозиционеров в Нойштадте или еще дальше, в Лошвице, на Кюгельгенштрассе… Или отправилась в гости к Мацу Грибелю и его друзьям, художникам-анархистам.