– Любопытный вывод. Может, прелесть такой жизни и состояла в приближении к божественному. А в целом создатели пищепроцессора были озабочены сугубо будничными проблемами. Божественного в них было не больше, чем в управителе Каззаке или твоем отце.
Сам Найл просто млел от восторга, что полностью понимает смысл слов старца, два-три часа назад такая речь была бы выше его разумения.
– Как же ты, интересно, научил меня читать?
– Сравнительно простая методика, называется обучением во сне. Знание напрямую вводилось прямиком в клетки памяти твоего мозга.
– Почему ты заодно не вел знания о создателях пищепроцессора?
– Сделай я это, ты бы потерял вкус к самостоятельному постижению. А удовольствие такого рода – наисущественнейшая часть всякого обучения.
Теперь, попривыкнув уже к старцу, Найл стал замечать, что его реакциям чуть недостает спонтанности.
Не знай Найл изначально, что Стигмастер – творение человеческих рук, он бы, скорее всего, ничего и не заподозрил; лишь подумал бы, может, что возраст делает старика слегка нерасторопным.
А теперь он видел, что набор человеческих реакций Стиига и впрямь ограничен.
Старец улыбался в нужные моменты и вовремя кивал при разговоре, облизывая языком губы, почесывал указательным пальцем нос, но при всем при этом имел рассеянный вид, а на обдумывание ответа у него уходила секунда-другая.
Не было между собеседниками той потаенной приязни, что возникает у обычных людей во время разговора.
А попытка настроиться на мыслительную волну собеседника вообще ничего не давала. Там ничего не было; лишь туманная зыбкость, будто он общался с тенью.
– Увы, я действительно далек от совершенства, – вздохнул старец. – Ко времени эвакуации возраст компьютеров у людей насчитывал лишь два с половиной столетия. К настоящему времени они, несомненно, усовершенствовали у себя компьютерные голограммы так, что те вообще перестали отличаться от людей. – А как тебе удается читать мои мысли?
– Языковые области твоего левого полушария работают по нехитрой схеме. Когда твои мысли имеют словесные аналоги, Стигмастер может их расшифровать. А вот чувства твои и интуитивные проблески он выявлять не может. В этом отношении твой мозг куда изощреннее.
– Если б я тебя еще и понимал. Что такое «языковая область»?
– Проще показать, чем объяснить словами.
Давай вернемся.
Поднявшись, Стииг запихнул обратно ногой свой стул. Найл любовался четкостью его реакций. Не зная наперед, невозможно предположить, что это лишь бесплотный дух.
Когда возвратились в картинную галерею, солнце там поднялось уже на свою полуденную высоту.
– Это всамделишное солнце? – поинтересовался Найл.
– Нет. Будь оно настоящим, ты бы при его свете видел город пауков. Больше ни о чем спрашивай, договорились? Всего лишь через несколько часов сможешь на все ответить сам. Иди-ка, ложись на прежнее место.
Найл снова устроился на кушетке под голубым металлическим балдахином.
И опять, едва тело утонуло в податливой материи, сверху затеплился свет.
Юношу снова захлестнула кроткая, несущая покой и умиротворение волна. Она проникала в каждую клеточку, принося невыразимое блаженство.
Но провала в забытье на этот раз не было. Найл смутно чувствовал, что где-то над головой образовалась некая точка – словно невидимое око уставилось из-за матового стекла, переправляя прямо в мозг звуковые и зрительные сигналы.
Странный процесс, с налетом некоторой иллюзорности.
Одновременно с тем где-то в области грудной клетки раздавался голос.
Впрочем, голосом это можно было называть сугубо условно.
Это была не обычная человеческая речь, а калейдоскоп понятий и умозрительных образов, вызывающих в мозгу огоньки озарений и рождающих встречные импульсы-отклики, что бывает, обычно, когда слышишь человеческую речь.
Закрыв глаза, Найл увидел мысленным взором панораму паучьего города – как тогда, когда она впервые открылась ему меж двух холмов.
Город исполинских столбовидных башен (Найл теперь знал, что называются они небоскребами), разделенный надвое широкой рекой.
Город неожиданно сместился вниз, словно Найл воспарил над ним. Минуту спустя ему открылось море и бухта из громадных каменных блоков.
Затем город и бухта стали убывать в размерах, пока не уменьшились до ничтожной точки на широкой зеленой плоскости равнины. Стала видна земля на другом берегу залива и красная пустыня по ту сторону гор.
Где-то там пещера, в которой лежит мертвое тело отца.
Едва Найл, встрепенувшись, попытался сосредоточить взор, как умозрительный образ обрел четкость и обозначились контуры обширного плато, а также большого соленого озера к югу от Диры.
Тут его снова понесло вверх, но открылась земля к югу от соленого озера и к северу от города пауков.
Скорость возрастала, пока не начало казаться, что плоская поверхность земли плавно выгибается, а зеленые плоскости равнин внизу подергиваются голубоватым отливом, оттеняя темную пучину моря.
Постепенно Земля обрела вид мохнатого клубка, медленно кружащегося в бездонном пространстве.
Звезды – крупные, яркие, переливающиеся – напоминали освещенные изнутри кристаллы льда.
Висящее справа солнце имело вид готового лопнуть пылающего ядра, такого ослепительно яркого, что глаза ломило от света.
Луна отсюда походила на огромный серебристый шар.
Чудно сознавать, что это круглое тело всегда представлялось ему золотистым блюдцем, плывущим сквозь облака.
И хотя солнце освещало лишь часть лунной поверхности, Найл ясно различал также ее ранее затененные области, выхваченные светом звезд.
Не успел он опомниться, как его уже занесло далеко в космическую бездну.
Он зависал над плоскостью Солнечной системы, в такой дали, что само Солнце казалось не больше человеческого зрачка.
Найл одну за другой угадывал кружащиеся по эллиптическим орбитам планеты.
Вон Меркурий – раскаленное докрасна железное ядрышко с поверхностью, сморщенной, как ссохшееся, пролежавшее свой срок яблоко; Венера, окутанная вуалью серого тумана; промерзшие рыжие пустыни Марса; красный гигант Юпитер, сплошь состоящий из бурлящей жидкости; Сатурн – сизый странник, разбухший ком замерзшего водорода; Уран, Нептун и Плутон, где температура такая низкая, что сами планеты немногим отличаются от округлых ледяных глыб, кружащихся в пространстве.