Фра Пиет сам вел службу, разрешив все сомнения Маррона касательно незнакомого обряда. Исповедник предпочитал заставить местных сбиваться и путаться в незнакомых словах, бормотать и замолкать при звуках незнакомой речи в их собственном храме - только бы его собственный отряд оставался чист.
Маррон, умевший обратить все свои мысли и свой духовный взгляд к Господу почти всегда, когда молился с сьером Антоном, не мог сделать того же, слушая, как вел службу фра Пиет. Как бы глубока ни была вера исповедника, он не обладал даром делиться ею. Его голос звучал так, словно он выполнял какую-то обязанность, необходимую, чтобы заставить остальных провести полчаса жаркого полдня среди потных тел и пения заученных слов.
Рука Маррона болела, глаза его бегали, а мысли никак не были связаны с тем, что произносили его уста. Все его внимание было обращено наружу, на дверь за спиной, на троих людей, которые должны были заплатить за свой проступок земным хозяевам юноши. Он не сомневался в том, что они будут приговорены к смерти; ему уже доводилось видеть, как фра Пиет поверг весь отряд в безумство, и был уверен, что на суде исповедник сумеет склонить на свою сторону самого прецептора. Даже ребенок умрет, расплачиваясь за глупость родителей. А ведь Маррон уже видел, слышал, чувствовал, как в его руках умер ребенок, умер по приказу фра Пиета. Второго раза он не мог вынести. Он должен был заплатить за эту смерть собственной жизнью или чьей-нибудь еще, чтобы только заставить замолчать слышавшийся у него в голове плач, который обрывался молчанием. И не важно, как Господь управит эту сделку, лучшего выбора все равно не оставалось, и Маррону нужно было совсем немного, чтобы решиться...
Недовольно много времени ушло, чтобы набраться храбрости и сделать первое движение. Он все еще стоял на коленях, однако уже отодвинулся чуть назад, к солнцу и свету. Только Радель заметил его движение; из прочих молящихся его мог заметить только фра Пиет, да и то, если бы сумел посмотреть поверх всех стоящих на коленях людей. Маррон шевельнулся еще раз и оказался в луче солнца, бьющем из двери.
В ответ на вопросительный взгляд Раделя Маррон постарался посмотреть на него как можно выразительнее, чтобы сказать сразу несколько вещей: "Я должен сделать это", "Молчи" и, наконец, "Спасибо. Мне было приятно побыть в твоем обществе". Он догадывался, что больше у него никогда не будет таких светлых дней. Он знал, что пощады не будет, что впереди его ждет безнадежность и потери - а ведь он уже столько потерял! Смел или не смел его поступок, глупым его можно было назвать не задумываясь.
И все же юноша не собирался останавливаться. Вытянув шею, он увидел, как фра Пиет простерся перед грубо отесанным алтарным камнем.
Пора...
Так тихо, как только мог, так быстро, как только получилось, Маррон встал, повернулся и шагнул наружу. Всего один шаг перенес его из липкой тени в полуденную жару, из братства - в одиночество, из повиновения - в преступление, всего один шаг, которого сам он даже не заметил.
Стараясь двигаться как можно быстрее, Маррон зашагал вдоль храмовой стены туда, где к деревянным, поддерживавшим крышу колоннам были привязаны двое пленников. Ребенок на руках женщины уснул - это уже обрадовало Маррона. Темные глаза вопросительно уставились на юношу, и он прижал к губам палец: "Ни звука, молчите, как ваш ребенок, ради вашей собственной жизни..."