— Со мной все в порядке. Прости…
— У тебя просто закружилась голова. Ты больна и слаба, как новорожденная. Возвращаемся. Тебе надо лечь.
После захода солнца, проспав несколько часов, Цири вышла снова. Высогота, возвращаясь от реки, натолкнулся на нее около живой изгороди из ежевичных кустов.
— Не отходи слишком далеко от дома, — сказал он резко. — Во-первых, ты очень ослабла…
— Я чувствую себя лучше.
— Во-вторых, это опасно. Вокруг обширная трясина, бесконечные камыши. Ты не знаешь тропок, можешь заблудиться или утонуть.
— А ты, — она указала на мешочек, который он тащил, — тропки, конечно, знаешь. И даже не очень далеко по ним ходишь, стало быть, болото не очень и велико. Дубишь шкуры, чтобы жить, понятно. У Кэльпи, моей кобылы, не переводится овес, а поля тут что-то не видать. Мы едим кур и каши. И хлеб. Настоящий хлеб, не лепешки, что на поду пекут. Хлеба ты от траппера не получишь. А значит, неподалеку есть деревня.
— Железная логика, — спокойно согласился он. — И верно, провизию я получаю в ближнем селе. Самом ближнем, но вовсе не близком, лежащем на краю болота. Трясина прилегает к реке. Я обмениваю шкуры на пищу, которую мне привозят лодкой, на хлеб, крупу, муку, соль, сыр, иногда кролика или курицу. Порой привозят известия.
Вопроса он не дождался, поэтому продолжал:
— Орава конных за время погони дважды побывала в деревне. Первый раз предупредили, чтобы тебя не прятать, пригрозили мужикам огнем и мечом, если тебя в селе прихватят. Второй — обещали награду. За то, что найдут труп. Твои преследователи убеждены, что ты валяешься мертвая в лесах, в каком-нибудь яре или лощине.
— И не успокоятся, — проворчала она, — пока не отыщут труп. Уж это я знаю хорошо. Им нужно доказательство, что я подохла. Без такого доказательства они не откажутся от поисков. Будут тыркаться всюду. В конце концов доберутся до тебя.
— Это им очень важно, — заметил Высогота. — Я бы даже сказал, невероятно важно…
Цири стиснула зубы.
— Не бойся. Я уеду прежде, чем они меня найдут. Тебя не подставлю… Не бойся.
— С чего ты взяла, что я боюсь? — пожал он плечами. — Что, у меня есть причина бояться? Сюда не пройдет никто, никто тебя здесь не выследит. Но вот если ты высунешь нос из камышей, то точно попадешь своим преследователям в лапы.
— Иначе говоря, — гордо вскинула она голову, — я должна здесь остаться? Это ты хотел сказать?
— Ты не под арестом. Можешь уезжать, когда вздумаешь. Точнее — когда сумеешь. Но можешь остаться и переждать. Любые, даже самые горячие преследователи остывают. Рано или поздно. Всегда. Можешь поверить. Я в этом разбираюсь.
Ее зеленые глаза сверкнули, когда она взглянула на него.
— Впрочем, — быстро сказал он, пожимая плечами и уходя от ее взгляда, — поступай, как знаешь. Повторяю, я тебя не удерживаю.
— Однако сегодня, — вздохнула она, — я, пожалуй, не уеду. Слаба я еще. Да и солнце вот-вот зайдет… А я ведь тропок не знаю. Пошли-ка в хату. Озябла я что-то.
— Ты сказал, что я пролежала у тебя шесть суток. Это верно?
— А зачем мне врать?
— Не кипятись. Я стараюсь подсчитать дни… Я убежала… Меня ранили… в день Эквинокция. Двадцать третьего сентября. Если ты предпочитаешь считать по-эльфьему, то в последний день Ламмаса.
— Этого не может быть.
— А зачем мне врать? — крикнула она и застонала, схватившись за лицо.
Высогота спокойно глядел на нее.
— Не знаю зачем, — холодно сказал он. — Но я когда-то был лекарем, Цири. Очень давно, но я все еще умею отличить рану, нанесенную десять часов назад, от раны, нанесенной четыре дня назад. Я нашел тебя двадцать седьмого сентября. Значит, ты была ранена двадцать шестого. На третий день Велена, если предпочитаешь считать по-эльфьему. Через три дня после Эквинокция.
— Меня ранили в самый Эквинокций.
— Это невозможно, Цири. Ты наверняка напутала даты.
— Наверняка нет. Это у тебя какой-то устаревший отшельничий календарь.
— Пусть так. А это так уж важно?
— Нет. Абсолютно нет.
Спустя три дня Высогота снял последние швы. У него были все основания быть довольным и гордиться своим делом — линия шва была ровная и чистая, опасаться отметин, оставленных грязью, было нечего. Однако удовольствие слегка подпортил вид Цири, в угрюмом молчании рассматривавшей шрам в зеркале, которое она поворачивала и так и этак и безуспешно пыталась прикрыть шрам волосами, зачесывая их на щеку. Шрам уродовал. Факт оставался фактом, и тут никакие парикмахерские ухищрения не помогали. Нечего было пытаться изображать дело так, будто все выглядит иначе. Красный, толщиной с веревку, помеченный следами иглы и вмятинами от ниток шрам выглядел чудовищно. Конечно, краснота и следы иглы и ниток могли постепенно — к тому же довольно скоро — исчезнуть. Однако Высогота знал, что никаких шансов на то, что шрам исчезнет вообще и перестанет уродовать лицо, у Цири не было.