IV.
Забыть зажечь маяк! Да ни один моряк никогда не поверит, чтобы можно было забыть зажечь маяк, будь он хотя третьей степени, особенно когда на нем имеются два вполне здоровых смотрителя, и погода не заставила их потерять окончательно головы!
Довольно сильный ветер дул вокруг Уессана, но, конечно, уж не такой, чтобы свалить на нас клетку с лампами, и никто из нас, несмотря на мой сон, не выпил даже лишней рюмки.
Но мне не было времени на все эти размышления. Голова у меня была взбудоражена моими любовными сновидениями, а крик старика вонзился в сердце, как клинок кинжала,и что-то приказывал.
Люди так глупы! Я даже не осмелился спросить самого себя почему старик, всюду совавший свой нос и несший без всякого смысла двойное дежурство, почему он сам не зажег его когда наступило время.
Я уже карабкался по спирали, высоко подняв фонарь и, наконец, задыхаясь, обливаясь потом, весь охваченный ужасом, очутился перед стеклянной клеткой.
Тяжелое небо опустилось капюшоном на мою голову. Совершенно непроницаемая ночь запустила в глаза свои бархатные ногти. Внизу стлалось море, напевая свою песенку смерти, расстилая по черному, то там, то сям, — белые рубахи совершенно готовые для последнего туалета моряков.
То странное головокружение, которое я уже испытывал, сидя на эспланаде, снова охватило меня. Да, я чувствовал, что меня влечет в пустоту, втягивает, и заставлял себя приседать за парапетом кругового коридора, чтобы не прыгнуть куда попало.
Не высота маяка и не его изолированное положение приводили меня в ужас. Мне казалось, может быть, благодаря бесформенности скалы, на которой он был построен, что он держится непрочно и даже немного покосился. Конечно, скала казалась поперек, раз маяк поднимался прямо! Разве можно знать что-нибудь о силе волн так же как и о „предвиденных“ приливах. Всегда может случиться что-нибудь наперекор науке господ инженеров. Тридцать шесть лет длилась работа! Это уже ветхость для каменного сооружения, которое каждый день и каждую ночь получает все неистовые удары океана.
Совершенно ошалевший, я цеплялся бессмысленно за решетку клетки, отыскивая ощупью отверстие для зажигания, которое я знал, как свои пять пальцев. У меня было такое ощущение, точно сон мой продолжается, точно я еще сплю и перекатываюсь от одного борта к другому, убаюкиваемый мрачными волнами, насмехаясь над всякой действительностью.
— Что? Не зажжен?.. Раз начинают шутить, дело не так уж страшно! Маяков не зажигают, лежа на кровати! Старик дурит. Он просто выжил из ума от старости! Проклятая судьба!.. Вот сюда надо вставить зажигатель, а вот здесь первая горелка... впрочем, лампы сегодня, очевидно, крутятся сами!
Это было совершенно невозможно, так как маяк Ар-Мен — с неподвижными огнями. Лампы совершенно не вращались, это крутился я сам то в сторону моря, то к стеклам фонаря. Ноги подгибались, и что-то страшно сжимало живот. Мне казалось, что крылья летучих мышей касаются моих глаз...
Наконец, пламя вспыхнуло под моими лихорадочными пальцами и распространилось по кругу фитилей. Огонь, слегка потрескивая, перебегал с одной горелки на другую; начали функционировать диски, и розовые руки победоносного света оттолкнули тьму в самую глубь горизонта.
Я облегченно вздохнул.
Ни одного большого корабля вдали, ни одной рыбачьей лодки, сбившейся с пути! Пустынное и почти спокойное море!
Опасность миновала! Никто на нас не донесет морскому начальству в Бресте,
Я почти затанцевал от радости. Она рвалась из груди через губы. Я пел, кричал, стучал каблуками по плитам кругового коридора, мне уже более не хотелось ни пить, ни есть.
Я взлетел выше самого маяка Ар-Мен. Я нырял в волнах тяжелых облаков, которые приняли оттенок красной меди, а затем стали розовыми и сами смеялись.
Ах! Старый волк! Как он меня напугал!
Я не спустился вниз, я устроился у себя, впустив в комнату яркий свет и уселся за стол, чтобы вполне добросовестно отметить мой проступок.
Тут снова смущение охватило меня.
Признаться в этой вине, которая не повлекла за собой никакой катастрофы, — когда это наверно вызовет со стороны моего начальства самое суровое осуждение!
Старик, в качестве доброго старшего товарища, прекрасно мог бы разбудить меня. После моей каторжной работы над этой проклятой лебедкой со мной было что-то вроде обморока. При одной мысли о ней у меня застучали зубы. А в это время старый шакал прогуливался по эспланаде, покуривая трубку. Я могу указать на все это. Я грыз ручку. Писание мое подвигалось не очень быстро. Масса разных бесполезных мыслей приходило мне в голову. Часом раньше, часом позже, не все ли равно...