К концу каната, протянутого с маяка, привязали громадную тяжелую корзину с провиантом, полную разных вкусных вещей. Она была заботливо покрыта просмоленным брезентом, так как рисковала получить хорошую ванну. Быстро взнеслась она кверху. Офицер, руководивший этой операцией, кидал на нас грозные взгляды. Впрочем, море так ревело, что этому бравому моряку было необходимо сверкать на нас глазами, иначе нам было бы трудно уловить его приказания.
Все предосторожности нисколько не помешали, чтобы корзина была совершенно залита водой. Можно было подумать, что кто нибудь тянет ее у нас вниз в то время как мы тащили ее кверху. Невольно возникал вопрос; да попадет ли она, наконец, в глотку маяка, в его круглую дверь, зиявшую вдали, как пасть чудовищной змеи.
Наконец, корзина кое-как добралась.
Какой то старик, вероятно, Матурен Барнабас, схватил ее. Сам он очень напоминал большую больную птицу, потому что двигался, согнувшись почти вдвое, а по бокам у него болтались, как ощипанные крылья, голые длинные руки.
После корзины был мой черед.
Я сидел на палубе „Святого Христофора” и разглядывал с дурацким видом море, которое рычало мне какие-то гадости. Свежий воздух меня не отрезвил. Я все еще считал себя владельцем прекрасного дома, построенного в виде пробочника, который буравил небо исключительно для Бога, чтобы заставить течь ливни английской водки. Мне нужно было взобраться на самый верх и я кричал:
— Тяни! Тяни! Выше!
Я уже вскарабкался на облака и, трах-та-ра-рах, стал стучать в потолок Самого Господа Бога...
Это был мой черед.
Капитан парохода, офицер со сверкающими глазами, встряхнул меня:
— Ей, ты брат! Как? На руках или на веревке?
Я ответил, гордо задрав голову:
— Конечно, на руках!
Разве смотритель маяка исполняет свои обязанности привязанный веревкой? За кого он меня принимает, этот офицер?
— Надеть на него спасательный пояс, — кратко скомандовал капитан.
Это меня несколько протрезвило. Может быть, и не следовало бы так бахвальничать.
Пробные путешествия на канате в школе производились ведь не у Ар-Мен! На меня надели пояс.
— Мы не из пресноводных моряков, — ворчал я, — мы в Китае видали виды получше.
Затем я взглянул на мой дом, посылая ему покровительственный привет. Он казался еще громаднее и точно внезапно подвинулся ко мне.
Небо было голубым за красноватым туманом; дул острый, хлещущий ветер, полный соли.
Так мне придется покачаться на качелях, как какой-нибудь девчонке?
Раздался вой сирены. Он пронизал воздух и воду, как предсмертный призыв женщины, которую душат.
Я прекрасно знаком с ним, однако, в этот момент он заставил меня вздрогнуть.
— Вы не завтракали? — спросил меня капитан.
— Я умираю от голода, — ответил я ему, пытаясь улыбнуться.
— Тем лучше!
Мне дали канат: я уцепился за него и завертелся, оттолкнувшись обеими ногами от палубы.
Я верчусь все быстрей, цепляюсь за канат, голова у меня кружится...
Сирена завывает еще отчаяннее, раздирает мне уши, точно она вот тут, совсем рядом со мной. Я совершенно оглушен. Это нисколько не похоже на упражнения в школе. Это гораздо серьезнее благодаря сирене, а также и потому, что я совсем пьян!
Я верчусь, верчусь. Голова моя, увы! — тоже кружится. У меня является странное желание разжать руки, бросить канат и отправиться хлебнуть последний глоток из этой громадной чашки. Но что-то сильнее меня заставляет держаться еще крепче.
Я лечу, делаю изумительные прыжки, качусь... Меня встряхивает мощная рука какого-то гиганта. Я уже больше ничего не могу разобрать. Или я пьян, как еще никогда, или пароход и маяк кружатся вокруг меня; то судно становится маленьким, как ореховая скорлупка, то башня обращается в восковую свечку.
— Жан Малэ ты пропал! ревет сирена вдали.
Я снова спускаюсь.
Моим ногам холодно и мокро. Я в воде. Вот она уже забирается мне в рот. Это конец. Жан Малэ! Не стоит трудиться плавать, тебя сейчас разобьет о скалу...
...Но вот я опять поднимаюсь. Я теперь вижу метрах в пятнадцати над волнами. Я вижу: на меня надвигается лицо старухи, ужасное лицо самой старости с красными веками. Кто это — эта старуха? Я не знал ни своей бабушки, ни своей матери. Разве я уже умер, что мне являются выходцы с того света? Я снова скольжу вниз. Касаюсь воды, холод охватывает меня до груди. Я держусь на воде, подвешенный самым жалким образом, точно маленький мальчик, которого учат плавать. Оглушенный, ошеломленный, в полном отчаянии, я готов продать свою душу черту, лишь бы выбраться из этой воды, которая свирепо хлещет меня в зад. Рев волн, беснующихся вокруг чудовища, все растет. Мне кажется, что я умираю вместе с тысячами народа. Так придется погибать в день светопреставления, когда все, некогда умершие, восстанут из гробов...