— Он скучает по нас, — недовольно сказал муж. — Все равно как…
— Ах, скучает!
— Чего ты пристал? — вмешался наконец Харри. Он закурил сигарету и внимательно созерцал выходящий изо рта дым. — Сын не твой, так что кончай трепаться.
— Я же сказал: «Если б это был мой сын…»
— Если бы да кабы… Детей теперь не бьют, в общем и целом, но ты, видно, этого не заметил. Кстати, ни к чему хорошему битье не вело, наоборот, от него был один вред. Вред для души. Но тебе этого, может, не довелось узнать. Или ты уже позабыл, как это бывает?
Олуф заюлил.
— Да я не про битье…
— Ну и заткнись со своими дурацкими разговорами, понял?
И позже, когда они в окружении пустых бутылок уже поглядывали на часы, а остатки хорошего настроения свинцовой тяжестью оседали в ногах, Харри спросил:
— Эвелин, а почему вы не держите его дома?
Она бросила взгляд на мужа, но тот сидел набычившись и выпятив нижнюю губу, явно не желая отвечать на вопрос.
— Для того, чтобы он стал хорошим мальчиком, — жалобно сказала она. — Чтобы… чтобы впоследствии он стал самостоятельным человеком.
Впоследствии. На редкость тяжеловесное и какое-то даже устрашающее слово, раньше она никогда его не употребляла, но другие без конца ей твердили: впоследствии он должен стать самостоятельным человеком, таким, который не собьется с пути. У нее при этом перед глазами вырастала высокая серая каменная стена с зарешеченными окнами, и она торопилась согласно кивнуть на любое предложение, которое должно послужить на пользу этому «впоследствии».
На помощь ей пришли другие слова, которые она тоже не раз от них слышала:
— Чтобы он научился ладить с людьми, приобрел хороших товарищей, сумел освоиться на работе и чтобы все у него шло хорошо.
Муж коротко кивнул, одобряя ее объяснение, и она глубоко перевела дух. Да, так оно и было, и время от времени приходилось себе об этом напоминать.
Харри раздумчиво покачал головой.
— Бред какой-то. Сказал бы я тебе…
Она была вся внимание, казалось, длинные трепетные щупальца протянулись от нее к Харри, который сказал бы ей…
Но он вдруг плотно сомкнул челюсти, да так и застыл, глядя прямо перед собой, видя там что-то свое, невидимое другим. Харри, который, похоже, зря растрачивал себя, который заслуживал в жизни большего, который замыкался в себе, если ты был слишком назойлив, в глазах которого время от времени появлялось отсутствующее выражение, словно было что-то такое, что ему никак не удавалось додумать до конца, пока он усилием воли не стряхнет это с себя и не окажется снова тут, вместе со всеми, за мгновение до того, как приятелям надоест его ждать.
Он закурил новую сигарету, губы его раздвинула ухмылка:
— Эй, в чем дело? Почему водка у нас стоит и греется?
Она поспешила разлить, хотя это, собственно, была обязанность мужа, но он не возражал, что она заменила его.
— Прямо как щенок, — рассуждал он сам с собой. — Ну точно как глупая дворняжка — рвется домой, и все тут.
В воскресенье после обеда за Джимми приехали, и все пошло как прежде — она навещала его, и он приезжал домой в специально отведенное для этого и строго ограниченное время, а в промежутках они получали от него коротенькие послания.
Дорогие папа и мама.
Я живу хорошо. Вчера у нас было ориентирование на местности.
Дорогие папа и мама.
Я живу хорошо. У одного мальчика день рождения, поэтому нам сегодня дадут лимонад.
Все было как раньше, но не совсем. В ней поселился новый страх. Страх, который, как правило, заявлял о себе к концу дня, из-за которого возвращение с работы превращалось для нее в пытку, в автобусе она волновалась и нервничала, забегая по дороге в магазины, хватала первое, что попадет под руку. Страх, что в один прекрасный день она опять обнаружит его, скорчившегося у двери в ожидании ее прихода. Ведь в следующий раз вряд ли все сойдет так гладко.
Время перевалило за полдень, солнечный свет потускнел, но, может быть, так кажется из-за наполовину задернутых занавесок. День все-таки был прекрасный.
По двору шли два молодых врача в белых халатах, и гравий хрустел у них под ногами. Они разговаривали, один громко смеялся, и, как раз когда они проходили под окном, один из них произнес: «Вот я ему и говорю…» Они прошли мимо, и она так и не узнала, что же такое он кому-то сказал.
Они остановились чуть поодаль, возле клумбы с темно-красными и желтыми тюльпанами, и продолжали разговор, улыбаясь и заложив руки в карманы. И было что-то успокаивающее, отдаляющее неизбежное в том, как они спокойно стояли и разговаривали, будто ничего не произошло.
До сих пор ей только раз в жизни пришлось иметь дело с больницей — это было, когда родился Джимми, и она помнила тот день. Тогда она так же вот сидела одна на стуле и удивлялась, что вокруг все идет своим чередом, и все же именно от этого было легче. В тот раз боль так же отступила, словно давая ей возможность собраться с силами.
В иные дни страх с такой силой овладевал ею и она была так уверена, что увидит его у порога, едва поднявшись по лестнице до того места, откуда уже видно было их дверь, что, когда его там не оказывалось, не знала, удивляться ей или радоваться. Но время шло, в интернате стали уже поговаривать о достигнутых успехах и о возвращении домой, страх стал понемногу отступать, и, когда однажды в субботу он позвонил в дверь, она была застигнута врасплох. Оказывается, он приехал утренним поездом.
И она не ошиблась в своем предчувствии, на этот раз муж не был так снисходителен. Его, видимо, задело, что Джимми ослушался и его запрета: он же сказал, чтобы парень не смел больше удирать. Поэтому он не вспоминал о бедной глупой дворняжке, которая рвется домой.
Муж и без того нервничал: на заводе ходили слухи о сокращении производства и увольнениях, и, хотя он с жаром уверял, что его-то это не коснется, что никто другой не справится с его работой так успешно, что никто не знает станок, как знает его он, и что им там прекрасно все это известно, она видела, какое его терзает беспокойство. Точно зловещий, смутно обрисованный знак вопроса маячило оно за всеми его уверениями; точно назревший нарыв, который только и ждет случая, чтобы прорваться и излиться в гневе и грубости.
Да, не тот был день, чтобы нежданным заявиться домой. Да и сам Джимми был не тот. В нем произошла перемена. У него больше не дрожали жалко губы, исчезла боязливая настороженность в глазах, теперь у него было постоянно напряженное выражение лица, и он как-то по-новому упрямо вскидывал голову. Они стояли друг против друга, муж и сын, точно два противника, ни слова еще не было произнесено, и она стояла между ними и не могла ничего предотвратить, и нисколько не помогло, что она помнила, как мальчик сидел у мужа на коленях и бойко что-то лопотал, а муж таял от восторга — они-то этого не помнили, а теперь все было иначе.
Наконец муж набрал побольше воздуху и выпалил, вложив в слова приветствия весь жалкий сарказм, на какой он был способен:
— Что мы видим? Ихнее высочество пожелали снова заиметь отпуск, а? Ну что ж, плохо ли? Отчего бы и не попользоваться!
Так как мальчик не ответил, голос у него сорвался на фальцет:
— Долго ты еще намерен бегать? Раз удрал, теперь опять…
— Захотел и удрал, — сказал Джимми.
— Что? Ты что несешь, черт тебя дери? Что ты вбил себе в голову?
— Я уже сказал: я не хочу больше там жить.
— Ах, он сказал! Он сказал… Ну а теперь я тебе кое-что скажу. Да, я, черт меня дери, скажу тебе пару слов…
Она попыталась перехватить взгляд мужа, но он ее не видел, он видел только мальчика, а может, вовсе и не мальчика он видел сейчас, а собственное бессилие и беспомощность, бесправность, ущербность. Она с тоской думала о том, что зря они так, не до того ведь сейчас, надо им быть добрее друг к другу.