— Ты, никак, Саня Долганов?
— Ну.
— Ты моего племянника племянник же?
— Правильно, баушка Матрёна. Мы маленько родня с тобой.
— Откудова, — спрашиваю, — идёшь-то? Орденов-то у тебя сколько!
— Со сверхсрочной иду. В сержантском звании. Вот у меня тут всякие награды…
И я обомлела. Он чего-то говорит, губы шевелятся, а я не слышу. Ему не видно, а мне всё видно: по дороге идут отец с сыном. Они! Они, родимые: Стафей и Герасим. Головушки свои в руках держат. Ой, как я перепугалася! Ещё моей баушки баушка их видела. Вон когда! Вот и я сподобилась. Они поздоровались с нами и пошли в Танаевский бор. Саня и говорит:
— Это ребята из нефтеразведки. Арбузы на вахту понесли.
А я уж так перепугалася, так перепугалася. Ни «здравствуйте», ни «до свидания» не сказала. Язык не повернулся».
— Так они арбузы, что ли, несли? — спрашивают меня Галим и Василий. — Нефтяники-то?
— Арбузы.
— А вы что думали? — в свой черёд спрашивает ребят Галя.
Галим и Василий переглядываются и отвечают:
— Мы так и думали: арбузы!
— Так и думали?
— Да-аа…
Галя уходит вперёд и зовёт всех нас подойти к обрыву.
Мы подходим.
Отсюда с орлиной кручи распахивается мой родимый простор. Сколько раз я уходил отсюда, уезжал, улетал и сколько раз возвращался, чтобы однажды остаться здесь навсегда.
Воля!
Подо мной Кама изгибается мощной искрящейся дугой и, обегая зелёный Заячий остров, уходит в низовья, где над лукоморьем по горам синеет Танаевский бор, а белые камни-быки выходят из сосен, словно стадо на водопой, и плёс становится злато-мглистым.
Левее, отступая от Камы за реку Тойму, много веков живёт мой родной город Елабуга. На его гербе издревле вычеканена моя любимая птица — Дятел как признание трудолюбия моих земляков. Сейчас город в мареве по купола храмов и вершины тополей, будто в метелице, что загустевает понизу.
Перед городом в лугах озёра с краями полны светлой влаги, как чаши на пиру природы. Длинные тени от кустов и деревьев лежат по краям озёрных чистоплесков, и отсюда я слышу, как дурманно пахнет в лугах осочный медовый воздух и как кружится от него голова. В это время в наших лугах цветут ирисы, и я никогда не срывал их, а только любовался ими издалека: до чего они красивы.
Как просияло солнце!
Озёра налились иным светом: драгоценно-синим, смальтовым и скоротечным. И Кама заголубела и засинела — вспомнила нечто очень хорошее и засмотрелась на этот мир, на который она глядит с его сотворения. Человек в лодке не кажется на Каме маленьким — отсюда, с высоты, он видится большим, плечистым, и голос его раскатывается до самых облаков: «День сегодня мой!»
В обычные дни видно тоже далеко, да не так. Изредка, как сегодня, выпадает редкостно ясная погода, и тогда миражами по краю неба вырастают дальние города. Белым видением возникает выше по течению город Челны. Вслушиваясь в его имя, я представляю белые челны, что выплывают на стрежень и пропадают в мареве.
Внизу при устье Тоймы видно Галину баржу — она пустая и сиротливая среди искр на воде и тальников. Почти бесплотный туман — Камино дыхание! — течёт над плёсом, среди лугов, синих лесов, что взяли в кольцо моё раздолье. Там же, внизу, не смея подняться сюда, летают чайки и ласточки.
Где-то близко кричит орёл — роняет клёкот. И клёкот этот падает не из поднебесья, а доносится из Танаевского бора. Здешнего орла я знаю и знаю старую сосну, где его гнездо из ветвей и сучьев, и никому не говорю про него, чтобы орлу жилось покойно. Голос он подаёт редко: только в малолюдье и в такие вот, редкостной ясности, дни, когда хочется петь от радости.
Хорошо-то как! Хорошо.
Нигде больше — только в Прикамье — найдены бронзовые изваяния птиц с простёртыми крыльями и лицом человека на груди. Столько красоты и силы в этом лице! Оно одухотворено полётом, когда человек парит выше чаек и ласточек, и земля, и небо, и люди любят его.
Я распластываю руки — широко, так что хрустят плечи.
Дети смотрят на меня, и в глазах их я вижу ожидание чуда.
— Папа приехал! — закричала Галя.
Внизу у баржи стоял катер «Орион» и гудел: у-уу-ууу!..
Мы подняли овец, что дремали в тени башни, и по пологой спине горы препроводили отару к устью Тоймы.
Отец поцеловал Галю, взял на руки, как маленькую:
— Доченька… — Лицо его исказилось.
Ни к кому в отдельности не обращаясь, Галим спросил шёпотом:
— Чего это он?
Василий толкнул его в бок:
— От радости.
Капитан смахнул слёзы и сказал:
— Извините… Я не поздоровался, не познакомился…