Большой — больше отца — седой, но совсем нестарый человек подошёл к Гале, нагнулся и, близко заглянув ей в глаза, сказал с некоторым удивлением в голосе:
— Здравствуй, Галя!
Галя была рослой девочкой, но оттого что незнакомец нагнулся перед ней, как перед маленькой, оттого что он смотрел на неё с непонятным и таинственным удивлением, оттого что он был такой большой и грузный, она заробела и прошептала еле слышно:
— Здравствуйте…
— Ты меня не помнишь? — с надеждой спросил незнакомец.
Она ответила неуверенно:
— Нет, наверное…
— Совсем не помнишь? — несколько огорчился великан. — А я тебя хорошо помню. Я к вам в Котловку на рыбалку приезжал. Ты была маленькой и уху переперчила — ложку в рот не возьмёшь. А потом мы на Котловскую шишку ходили по орехи…
А отец прибавил виновато:
— Неужели не помнишь, Галя? Правда, где тебе помнить: ты вот такой была — от земли незнатно… Это Анатолий Георгиевич — начальник сборочного цеха. Главный!
— Да мы ещё орехи с тобой кололи, — улыбался незнакомец. — Молотком. Твоя мама в печке их хорошо калила. Ох, и хорошо-оо!
Сердце у Гали вздрогнуло… Она не помнила, когда и как переперчила уху. Но мама действительно, как никто другой, умела готовить орехи! Она очищала их от кислых обёрток, клала на противень и ставила калиться в протопленную печь. Что там творилось! От подового жара ядрёные орехи прыгали и барабанили по противню, а пустые рвались, как гранаты! Мало-помалу орехи стихали. Орехи стихали… Стихали? Стихали… И припоминания, неясные и обволакивающие, как тёплый туман на лугах, коснулись души девочки. И в этих припоминаниях, когда мир был таким ласковым, что и представить невозможно, среди позабытых лиц, запахов, звуков выплыло лицо человека, похожее на лицо Анатолия Георгиевича. Только тот человек — далёкий Анатолий Георгиевич — не был седым, это она помнит точно. А рядом с ним, заслоняя его и других, которых вспомнить она не смогла да и не успела, на миг показалось и погасло белое прекрасное лицо мамы.
И Галя с благодарностью, ожёгшей сердце, за то, что этот человек помнит её маму, её искусство готовить орехи, взглянула в его глаза с наивной надеждой увидеть в них нечто, что помогло бы ей хоть как-то вернуть то время, когда мама была жива.
Глаза Анатолия Георгиевича были синими, но не такими, не как у Галиной мамы или у Галиного отца — они были выцветшими, выгоревшими… И всё равно в них что-то было от того времени. Что? Сразу сказать было трудно. Может быть, вот эта ласковость много пожившего человека, которая сродни материнской доброте? Великан очень обрадовался взгляду девочки и сказал:
— Узнала? По лицу вижу: узнала! Я постарел, а ты выросла… А всё равно меня узнала! Спасибо. Твой отец попросил познакомить с заводом. Разве старому другу откажешь? Пойдём, Галя, я тебе покажу, как рождаются автомобили. Не отставай, ладно? Смотри. Вот это — линия главного конвейера. Его лента движется тихо-тихо. И течёт долго-долго. Полтора километра. Настоящая железная река! Пока на реке никого нет. Никого… Никогошеньки! А вот появилась железная лодка — рама будущего автомобиля…
Действительно, на железной реке появилась чёрная прогонистая, как индейская пирога, рама и тихо поплыла дальше, а Анатолий Георгиевич, отец и Галя пошли вслед за ней. Они шли не торопясь, и по пути разные люди, по-видимому рабочие или инженеры, нет-нет да и подходили к Анатолию Георгиевичу, о чём-то его спрашивали. Он отвечал им, а иногда огрызком карандаша что-то записывал в записную книжку с ветхой обложкой. А рама плыла и обрастала мостами; сердцем — мощным мотором, равным по силе целому табуну лошадей; серебряным воздухозаборником, чтобы остужать мотор в дороге; колёсами и крепкой красной грудью — всем тем, что нужно для полезной и яростной жизни железного коня.
И вот в конце реки он стоит на десяти колёсах — новорождённый, сразу взрослый, но ещё беспомощный, как ребёнок, и пока не знает, как будет жить дальше. Пока не знают и люди — им надо залить его бак горючим, послушать, как стучит стальное сердце, опробовать бег коня.
— Устала? — спросил Анатолий Георгиевич и большой ладонью, от которой пахло металлом, неприкасаемо погладил девочку по голове.
Она улыбнулась ему: я, мол, и не по стольку хаживала, и опять с благодарностью, оттого что этот человек хорошо помнит её маму, посмотрела на него затяжным, тихим взглядом и перевела этот взгляд выше, где под стеклянным куполом летали ласточки и стригли воздух крыльями. Казалось, что этот купол и есть настоящее небо и выше него ничего нет. Но девочка знала, что над стеклом распростёрто живое небо Прикамья — такое высокое, что самая отважная ласточка не решится взлететь в самую высь, к синему куполу, где по ночам пасутся две звезды Акбузат и Кукбузат — Белая Лошадь и Голубая Лошадь…