— Бабушка Матрёна бежит! — воскликнула Галя.
— Она шагом-то не может, — сказал отец. — Всю жизнь бегом. Несёт что-то. Она с пу́стом никогда не ходит.
Прибежала бабушка Матрёна, увидела Галю, заахала, заохала, запричитала было, но спохватилась и принялась рассказывать:
— Иду я по базару и ничего не вижу. Всё плывёт, всё качается. Чего покупать, не знаю. Знать-то я, конечно, знаю, да не соображу. Все кричат, все за руки дёргают. «Кавказская шерсть, мягкая, пуховая, не кусается!» А я о неё все руки околола. «Малина! Малина! Сама себя хвалила!» А у меня её полон палисадник. Цыганки мне все руки общипали. На руку ещё не глядят, а уж сулят: «Баушка! Замуж выйдешь за трезвого дедушку!» Я говорю: «Мне никакого не надо. Мне бы внученьку или внучка. Ох, я бы их и любила!» Не слушают. Все меня бросили и побежали. И я побежала. Кричат: «Персидски ковры дают!» А мне — умри, да купи персидской-то ковёр! Прибежала, ничего не вижу. Всё блестит. Всё качается. Все ковры с павлиньями. Павлин красный, с короной, а хвостишшо веером. И все перья на хвосте с синими глазишшами. Я тихонько спрашиваю продавщицу: «Доченька, а без павлиньев нету?» Она так посмотрела на меня и говорит: «Для кого нет, а для кого есть». Вот.
И бабушка Матрёна торжественно развернула покупку.
Ковёр был плюшевый. По золотому полю бродили алые олени — олениха и оленёнок. А за ними во весь ковёр синело атласное небо.
Олени Гале очень понравились. Они рассматривали девочку и тянули к ней круглые носы, словно хотели обнюхать её. Бабушка шевелила ковром, и солнце дрожало на нём, отчего олени шевелились, как живые.
Бабушка Матрёна свернула ковёр и пообещала:
— На стенку повешу. Нагляжусь тогда.
— Надоест ещё, — сказал отец.
— Этот? Никогда, — заверила бабушка Матрёна. — Я его во сне сто раз увижу, и не надоест.
Отец ушёл заводить машину.
— Ох, и везёт мне нынче, — говорила бабушка Матрёна и прислушивалась к голосу двигателя. — Думала: персидский ковёр не достану — достала. Думала: на катер не поспею — поспела. Вот такая я крестьянка — везучая. Так, видно, Галина, мне на роду написано?
— Конечно, — согласилась девочка.
— Едем никак? Больно мне домой-то попасть охота.
Галя призналась:
— А мне-то уж как охота!
— Ой, не говори.
Девочка смотрела на окна высоких домов, в которых загорались огни.
— Кто это днём с огнём сидит? — устало удивлялась она. — Глаза свои не жалеет? При свете свет жжёт?
— Ой, не говори, — вторила бабушка Матрёна. — Едем мы или нет?
Яркая, как при сотворении планеты, синева густела между домов Новгорода, в тихих долинах улиц, когда катер «Орион» с баржей «под ручку» пошёл вниз по Каме. Коричнево-бурая, глинистая вода вспухала буграми, завивалась бурунами, дышала в лицо и обещала долгожданную пристань.
Глава восьмая. Екатерина III
На исходе августа роса стала гуще и холоднее. Солнце вставало поздно из синих слоистых лесов за Камой, и вместе с ним проснулась Галя. Она лежала под одеялом, пока солнце в окне было сгустком тумана. Внутри его на ветру разгорались угольки. Галя думала, что Старый Дедушка, зажмурившись, чтобы искры не попали в глаза, надувает щёки до румянца, до блеска и дует на угольки — раздувает в них жар.
Тихо-тихо, чтобы не разбудить отца, которого не слышно было в соседней комнате, Галя накинула на плечи байковое одеяло и вышла на крыльцо. Солнце слабо искрило, и было неясно, хватит ли у него сил до полудня растопить росу, что, как инеем, побелила крыши и берега.
Хватит ли сил у солнышка?
Галя сбросила с себя одеяло и, пробивая след в седой траве, обжигая ноги о росу и колючие камушки, на едином дыхании добежала до Камы, подпрыгнула и с головой ушла в тяжёлую воду.
Кама сомкнулась над ней. Галя проплывала близко от галечного дна, дотрагивалась до него кончиками пальцев и слышала, как в ней толчками ходит сердце: тук!.. Тук!.. Тук!..
В этом месте Галя знала каждый донный камушек, и такое знание было радостью.
Время от времени она выныривала, выпучив глаза и отфыркиваясь, набирала воздуха полную грудь и опять уходила на дно, пока течение не уносило её к живунам — подводным родникам, что толкались в лицо и руки и были настолько холодны, что и закалённому человеку терпеть их холод невмоготу.