— Анна Константиновна, — почти умоляюще прошептала она. — Анна Константиновна. Там ЧП… там, в детском…
Виноватый шёпот этой девочки оглушил его. И он снова почувствовал себя чужим и совершенно ненужным в этом мире, который от него прятали столько лет. Девочка меленькими шашками подошла к Анне и стала тихо говорить той что-то, время от времени бросая на него быстрые испуганные взгляды. Павел их не видел, лишь ощущал на себе, отмахивался как от назойливых мошек. Он смотрел на Анну. Видел, как меняется, по мере рассказа медсестры, её лицо. Как она хмурится. Как наползает морщинка на её лоб, как она старится прямо на его глазах. Это не отталкивало, нет. Это тревожило.
— Павел, — Анна повернула к нему своё строгое узкое лицо, озарённое болью и внутренним светом. Оно было похоже на лица святых, тех, что глядели на них в детстве со страниц старых книг, которые им показывал Иосиф Давыдович. — Павел Григорьевич, — повторила Анна. — У нас… возникли некоторые обстоятельства. Мне нужно уйти, там в детском…
Она не договорила, но он всё равно кивнул. Ничего в их жизни не меняется и вряд ли изменится — один из них всегда так и будет уходить, оставляя другого в одиночестве …
Теперь, когда прошло больше двух месяцев с момента той встречи, воспоминание их с Анной непонятного, оборванного разговора должно было бы поистереться, потускнеть, но оно не тускнело, а может даже становилось ярче. Это было похоже на неоконченное дело, которое требовалось довести до конца, и на которое у Павла не было ни времени, ни сил. И он подозревал, что и у неё тоже.
В нижней больнице на пятьдесят четвёртом кипел ремонт. Мельников, занявший уже окончательно пост главы департамента здравоохранения, буквально донимал его, наседая и идя на таран, и по поводу медицины в целом, и по поводу Анниной больницы в частности, требуя выделить то деньги, то материалы, то людей. Несговорчивого Мельникова очень часто хотелось придушить, прибить чем-нибудь. Павел ненавидел этого хлыща всем сердцем, и его с души воротило от одного только мельниковского вида, всегда на удивление ухоженного, отутюженного и отглаженного, словно, Мельников был не руководителем полуразрушенногохозяйства, оставленного ему в наследство Борькиной любовницей и подельницей, а скучающим аристократом, с костюма которого ежесекундно сдувают пылинки два десятка лакеев.
Мысль о любовнице Литвинова больно толкнула в самое сердце. Нет, судьба этой женщины, не слишком приятной для него, Павла не волновала. Приговор Кашиной, смертный приговор, разумеется, был подписан ещё три недели назад и почти сразу же приведён в исполнение. А сегодня… сегодня Павел подписал и приговор Литвинову. Поставил размашистый росчерк, быстро и решительно, а потом ещё долго сидел, пялясь невидящим взглядом в документ, который лишал его единственного друга.
— Папа! Ну наконец-то! — Ника бросилась ему на шею, обвила тонкими руками, ткнулась носом в щёку, как в детстве. Потом отстранилась, посмотрела внимательно и сказала с мягкой укоризной, как умеют только женщины. — Так нельзя.
— Что нельзя? — он намеренно взял шутливый тон, пытаясь перевести всё в шутку, но она не повелась на его уловку.
— Работать столько нельзя. Сегодня воскресенье, а ты с утра умотал неизвестно куда. Тебя уже в восемь часов дома не было. Анна говорит, что ты — чёртов трудоголик, и если тебя не остановить, то свалишься где-нибудь на полпути.
Кто бы говорил — эта мысль пронеслась галопом, и только потом вдруг дошло.
— Анна?
Павел знал, что в свободное время Ника волонтёрит в Анниной больнице, что она привлекла туда своих друзей и не только — организовала целую сеть волонтёрского движения среди студентов и старшеклассников, а этот её Кирилл (тут Павел непроизвольно поморщился) из теплиц перевёлся работать медбратом к Анне. Павел был в курсе бурной деятельности своей дочери, в глубине души гордился, а иногда и с удивлением спрашивал себя — откуда что и взялось в его маленьком и нежном рыжике. Он привык смотреть на свою девочку, как на продолжение Лизы, а может даже и как на саму Лизу, но неожиданно выяснилось, что кроме буйных рыжих кудрей и солнечных веснушек Нике от матери ничего не досталось. Сегодняшняя Ника больше напоминала ему Анну, что уж было совсем неправильно и невозможно.
— Анна? — повторил он вопрос, стараясь, однако, ничем не выдать своего смущения. За всё это время, они ни разу с Никой не говорили про Анну. То есть дочь, конечно, рассказывала ему в те редкие минуты, когда он бывал дома, про больницу, упоминая Анну лишь вскользь, но сегодня она в первый раз сказала про неё прямо, испытующе глядя ему в глаза, как будто пыталась найти там ответ на какой-то только ей одной известный вопрос.