— Лиза! — Анна опять дёрнула за ручку двери и повторила на этот раз громче. — Лиза! Открой немедленно!
За дверями завозились. Звук льющейся воды стих. Прошло минуты две или три (Анна терпеливо ждала), и дверь наконец открылась.
— Лиза… — начала Анна сердитым голосом и тут же осеклась.
Сестра выглядела неважно. Серое, измятое лицо. Подрагивающий нервный рот. Даже рыжие волосы свалялись и потускнели.
— Что с тобой?
— Всё хорошо, — Лиза улыбнулась. Улыбка вышла болезненной, словно через силу. — Всё хорошо, Анечка.
— Ты себя плохо чувствуешь? Папа сказал, что ты не завтракала ещё. И вчера тоже. Пойдём, сходим в столовую вместе. Мы ещё успеем.
Лизин рабочий день — она работала несколькими этажами ниже, в лаборатории — начинался чуть позже, чем у многих других в Башне. Чем сестра занималась в этой лаборатории, Анна не знала — Лиза никогда не рассказывала. Чувствовалось, что ей там неинтересно, скучно. Она не умела «сгорать» на работе, как Анна. Её сестра попала в тот редкий процент людей, с которыми после школы, в момент распределения, никто не знал, что делать. Вроде и оценки неплохие, и голова на плечах имеется, а ни к чему такие люди не пригодны. Наверно, раньше, на допотопной Земле из них получались художники и поэты, те, кто могли видеть то, что скрыто от других, умели переложить свои чувства на бумагу или холст, да так, что остальные смотрели на мир через призму их восприятия. Наверно, на той Земле это было нужно и ценно, но сейчас… сейчас мир сузился до прагматичной утилитарности, в которую Лиза и ей подобные не вписывались — не могли вписаться. Для них упорно пытались найти хоть какое-то занятие, пытались и находили, и всё вроде было неплохо, но Анна видела по своей сестре, что такие люди, пристроенные в лаборатории или конторы и формально приносящие пользу их живущему исключительно материальным обществу, сами по сути не жили, а отбывали жизнь.
— Пойдём, — Анна мягко потянула сестру за рукав рубашки.
— Нет, Ань, я не хочу. Правда не хочу есть, я…
Лиза не договорила, лицо её скривилось и покраснело. Она резко выдернула руку и бросилась к унитазу. Опустилась на колени, низко наклонила голову. Её с шумом вырвало.
— Лиза, — Анна растерялась.
Сестра повернула к ней лицо, вытерла ладонью испачканный рот. И Анна вдруг поняла. Не смогла не понять.
— Ты беременна.
Лиза кивнула.
— Кто он?
Измученное лицо сестры озарила счастливая улыбка.
— Паша… Паша Савельев…
***
Анна столько раз убеждала себя, что простила этих двоих, что даже сама в это поверила. Но в глубине души продолжала жить обида — обида отвергнутой женщины — и с этой обидой уже сложнее было смириться.
Она зло поморщилась и потёрла ушибленную коленку. Её мысли, сделав очередной виток, опять вернулись к женщине, которая сегодня пришла к ней в надежде на помощь, хотя Анна вряд ли смогла хоть что-нибудь сделать. И причиной было не Аннино нежелание помогать, не Аннина злость за напрасные надежды и завышенные ожидания того, что и случиться-то не могло и не случилось, не детские обиды, уютно гнездящиеся в глубине души — ничего такого Анна не испытывала к этой женщине. Злилась она на себя и только на себя. На свою доверчивость. На своё смешное и неуклюжее желание.
Аннина память порвалась на кусочки, разноцветные лоскутки, разъехалась, и в прорехах появилось размытое лицо красивой смеющейся женщины, запрокинутое вверх в весёлом смехе, и слова, лёгкие, обещающие счастье: «Анюта, да Паша Савельев глаз с тебя не сводит, уж поверь моей женской интуиции, девочка, поверь. Мы ещё станцуем на вашей свадьбе, вот увидишь…».
Станцевали они на свадьбе, да. Только не на её…
Анна остановилась перед дверями своего кабинета. Вздохнула и решительно потянула ручку на себя.
Женщина, сидевшая спиной, при звуке открывающейся двери, вскочила. Повернула к Анне заплаканное, состарившееся лицо, на котором всё ещё проступали следы былой красоты.
— Анюта! — она шагнула навстречу, чуть покачнулась, но удержалась на ногах. Протянула к ней руки, но тут же безвольно опустила и сама сгорбилась, стала чуть меньше ростом. И по-прежнему не сводя воспалённых глаз с Анны, прошептала одними губами. — Анюта, спаси Бориса. Спаси моего мальчика. Поговори с Павлом. Ты — единственная, кого он послушает…
Глава 6
Глава 6. Сашка
Сашка считал, что ему невероятно повезло.
Когда Кравец ушёл, оставив Юрия Алексеевича в одиночестве в гостиной, Сашка уже решил, что совсем пропал. Он не знал, сколько прошло времени, полчаса, час, но понимал, что, как не оттягивай неизбежное, оно всё равно наступит. Вернётся горничная и выдаст его. Или придут Наталья Леонидовна с Оленькой. Без разницы — в любом случае он не может стоять за этой чёртовой портьерой вечно. Или может?
Мысли Сашки лихорадочно метались. От «выйти и во всём честно признаться Рябинину» до «дождаться ночи и попытаться выскользнуть незамеченным». Все варианты, которые услужливо подсовывал ему мозг, были плохи.
«Нет, ну в самом деле, — говорил себе Сашка. — Что такого страшного случится, если я выйду и скажу Юрию Алексеевичу, что всё слышал. Ведь, не убьют же они меня?». И тут же содрогался, вспомнив, что Кравец и Рябинин, как раз и обсуждали, деловито и хладнокровно, убийство генерала Ледовского, Вериного деда, человека, далеко не последнего в их Башне. И если им ничего не стоит убить Ледовского, у которого в охране человек сто (Сашка считал, что не меньше), то, что для них какой-то там пацан — прихлопнут и не заметишь. Или будешь всю жизнь повязан по рукам и ногам. Хотя… разве он и так не повязан…
После того, как тогда, в кабинете следователя ему обрисовали подробно, что от него ждут, Сашка, как бы это абсурдно не звучало, даже воспрял духом. В любом случае, если он и завербован, то на этот раз теми, кто стоит у руля, а такой расклад получался всё-таки менее опасным, чем, если бы это было наоборот. И вот теперь выясняется, что всё немного не так, как выглядело до сегодняшнего дня. И то, о чём он докладывал Рябинину о Кравце (а Сашка делал это регулярно), неминуемо становилось известно самому Кравцу, и, следовательно, если вся их оппозиция однажды одержит верх, то… Что следует за этим «то», Сашке думать не хотелось. Хотя, стоя за портьерой и ощущая боль в затёкших ногах, его всё же больше волновало будущее в краткосрочной перспективе, которое тоже, судя по всему, было отнюдь не радужным.
Сашка уже совсем было собрался с духом, чтобы выйти из своего укрытия, как вдруг услышал, что Юрий Алексеевич, до этого мерно сопевший в своём кресле, вдруг завозился и даже негромко выругался.
Видеть Сашка его не мог — портьера была плотной, но он отчётливо слышал, как Рябинин поднялся и, тяжело ступая, куда-то пошёл. Сашка решил, что вглубь квартиры, может, в спальню, но почти сразу же, вслед за шаркающими шагами Юрия Алексеевича, хлопнула входная дверь. Сомнений быть не могло. Дверь рябининских апартаментов была тяжёлой, массивной (Оленька как-то вскользь упомянула, что она сделана из настоящего дерева, обитого прочным композитным материалом), и её вообще редко кому было под силу удержать. Поэтому хлопала дверь от души, и звук, резкий, закладывающий уши, эхом разносился по всей огромной квартире, отзываясь бряцаньем хрустальных подвесок на вычурной люстре в гостиной Рябининых и надрывным стоном тонкостенных фужеров за мутным стеклом старинного шкафа из красного дерева с украшенными детальным орнаментом золотыми ручками.