Павел сердито посмотрел на Ледовского.
Он злился сейчас на генерала и даже не скрывал того, что злится. Сам того не желая, а может и желая (всё же старый генерал был далеко не глуп), Ледовской коснулся одного из болезненных воспоминаний. Тех самых, которые человек волочёт и волочёт за собой всю жизнь, не имея никакой возможности выкинуть их где-нибудь на полпути.
— Да брось, Паш, ну подумаешь, — Борька положил руку Пашке на плечо. — Обычное дело! Не переживай.
Пашка нервно дёрнул плечом, сбрасывая руку друга. Врал Борька, не было это обычным делом. Это было мерзким, неправильным, нечестным…
На Пашкиного отца, целующегося в одном из общественных садов с какой-то молодой женщиной, они с Борькой наткнулись случайно. Первым их увидел Борис, попытался отвлечь Пашку, развернуть в сторону, но не успел — взгляд Павла словно с разбегу налетел на увлечённую друг другом парочку. Пашка вспыхнул, словно это его, а не отца застукали с поличным, и как испуганный заяц метнулся в сторону, забыв, что он не один. Борька догнал его у детской площадки, одной из тех, что были понатыканы в центре каждого этажа.
— Хочешь сказать, что ты не знал, что ли? — Борька заглянул Пашке в лицо.
— А ты что ли знал?
— Знал. Мы с Аней уже давно…
— Знал и молчал, — перебил его Пашка и тут же осёкся под виноватым и растерянным взглядом Бориса.
Как бы его друзья смогли сказать ему такое? Как? Он и сам бы на их месте так поступил, вот они и молчали. Молчали, оберегая его. Стараясь не ранить напрасными и ненужными знаниями.
Хотя, конечно, для Пашки это был не секрет. Увидел впервые, да, а знать — знал. Родители в порыве ссор как будто забывали, что они дома не одни — швыряли друг в друга обвинениями, не думая о том, что он лежит в соседней комнате без сна и всё слышит.
— Да мне всё, всё здесь осточертело, Гриша! Стены эти замызганные, коробка эта, ни красоты, ни уюта… Господи, да если б хоть ты был дома. Но нет! Тебя здесь тоже нет. У тебя работа, работа и ещё раз работа. А теперь ещё и эта…
— Лена!
Пашка слышал в голосе отца просящие нотки. Он хорошо знал их. Отец словно пытался сказать: остановись, ничего не говори, молчи. Но это было бесполезно. Когда мать несло, она выплескивала всё, швыряя отцу в лицо и то, что было правдой, и то, что правдой никогда быть не могло.
— Пашки тоже дома никогда не бывает. Как бездомный по всей Башне шатается…
— Лен, да ты сама подумай. Ты ж всех его друзей от дома отвадила!
— Друзей? Каких друзей, Гриша? Девчонку садовника и мальчишку-сына официанта? Таких друзей? Что они могут ему дать, что? — голос матери сорвался на некрасивый визг. Пашка уткнулся лицом в подушку, зажав кулаками уши. — В этом мире надо быть с теми, на кого можно опереться, иначе скатишься вниз, по всем тысячам ступенек этой долбанной Башни!
— Ты, наверно, что-то путаешь, — в словах отца зазвенела сталь. — Путаешь с тем миром, из которого вышли твои родители…
— Нет, Гришенька, — зло перебила мать. — Это ты путаешь. Если бы твоему драгоценному Ровшицу, которому ты так усердно служил, не захотелось всё изменить, поставить с головы на ноги, Паша сейчас рос бы на самом верху, в одной из верхних квартир, а не в этой убогой коробке, и ему бы даже в голову не пришло мотаться по этажам в компании приятелей-плебеев.
Мать заплакала.
Пашке было не жалко её. Всё, что она говорила: о Борьке, об Анне, даже об их квартире, которую она так презрительно именовала коробкой, всё это, хоть и было отчасти правдой, но только очень уж злой и какой-то однобокой что ли.
Отец подошёл к матери. Пашка слышал его тяжёлые шаги, слышал, как он придвинул стул, сел.
— Лена, Лен… не надо, успокойся. Чёрт, да что с тобой? Что? Когда я женился на тебе, ты же была совсем другой. Простой, веселой… Ленушка… А сейчас ты… — отец замолчал, подбирая слова.
— Дура я была, — от крика матери Пашка вздрогнул, ещё больше зарываясь лицом в подушку. — Молодая и глупая. Поверила тебе. Думала, раз уж ты такой у новой власти выдвиженец, так хоть имеешь право на что-то больше, чем вот на это. Но ты ж у нас бессребреник, главный инженер, а прозябаешь, как мелкий чиновник на пятнадцатом уровне.
Мать ткнула отца этим пятнадцатым уровнем словно чем-то позорным, хотя это был всего лишь последний, нижний уровней из всех Поднебесных, и для большинства других жителей Башни — недосягаемая мечта.
— Лена, — Пашка слышал, как отец поднялся. Тихо охнул стул, скрипнул ножками по полу. И голос отца был таким же тихим и отчётливым, со звонкой, дробящейся на миллион колких осколков яростью. — Как же ты сейчас похожа на свою мать. Ты… эх...
И снова тяжёлые отцовские шаги. Уже в прихожей, у двери.
— Уходишь? К этой своей? Давай катись. Хоть насовсем. Хоть разведись.
— Разведусь, — голос отца не предвещал ничего хорошего. — Разведусь и Пашку заберу.
— Да кто тебе позволит?
— Заберу! — мрачно пообещал отец. — Павла тебе не оставлю, не дам вам с матерью испортить парня и не надейся.
Звук громко хлопнувшей двери саданул по вискам…
Почему именно это детское воспоминание было таким ярким и болезненным, Павел не мог сказать. Но каждый раз, когда оно всплывало в памяти, он почти физически ощущал тот страх, который испытывал, когда ему было тринадцать.
Тогда он очень боялся, что отец приведёт угрозу в исполнение. Отношения родителей зашли в тупик, из которого они похоже и сами не знали, как выбраться. Семья распадалась на части, и ни мать, ни отец уже даже не пытались ничего починить. Мать всё чаще повышала голос, да и отец не оставался в долгу, срывался на крик и уходил, хлопая дверями так, что вздрагивали стены. И причиной этому была даже не та молодая женщина, которую отец бережно обнимал за плечи на скамейке в саду. Причина была в другом. В прошлом его родителей, о котором они не говорили, но которое лезло из всех щелей, выпячивалось, нагло и бесцеремонно.
Григорию Савельеву было уже тридцать восемь, когда он сделал предложение милой и интеллигентной девушке, Лене Ставицкой, которая была моложе его на шестнадцать лет. Это уже само по себе было не совсем правильно, но для любви время и место выбираем не мы. Сейчас Павел уже знал это. Как и то, что даже самое яркое, вспыхнувшее ослепительной звездой чувство не всегда получается пронести по жизни, не разбив, не испортив, не разбавив ядом измен, обид и завышенных ожиданий.
Разница в возрасте лишь усугубляла ту пропасть, которая разделяла родителей Павла с самого начала. Отец был с нижних этажей, а мать родилась и выросла наверху. Дед, Арсений Ставицкий, и при старой, и при новой власти занимал высокое положение, а происхождение бабушки, Киры Алексеевны, в девичестве Андреевой, было и завидным, и опасным одновременно — она была дочерью одного из организаторов проекта «Башня», тех, кто вложили свои деньги, обеспечив тем самым не только спасение своих семей, но и их комфортное существование. Комфортное, ровно до того момента, пока безжалостная волна революции не смела всё на своем пути. Или почти всё…
Отца Павла у Ставицких не любили. И не только не скрывали этого, но и всячески подчёркивали. Дед, пока был жив, ещё пытался сохранять нейтралитет, а вот бабка… Павел и сейчас не мог отделаться от неприятного чувства, вспоминая Киру Алексеевну Ставицкую. Высокая, царственно-надменная, с узкой прямой спиной, тонким, нервным лицом и небрежной улыбкой, которой она каждый раз одаривала его при встрече. Павел не помнил, называл ли он её когда-либо бабушкой. Наверно, нет. Он её вообще никак не называл, предпочитая обходиться безликим «вы», чем приводил мать в глухое раздражение. Будучи совсем маленьким, он пытался, конечно, но эта женщина была чужой, из чужого мира, куда по какой-то нелепой случайности сначала занесло отца, а теперь и его, Павла.