Борис, видя её страхи и волнения, посмеивался. Когда был в хорошем настроении, что, впрочем, случалось редко. Потому что большую часть времени Борька злился. На неё и на весь белый свет. Но на неё в первую очередь.
— Ты вообще, Ань, понимаешь, что ты меня в одиночку посадила, а? — Борис нервно отбрасывал в сторону книгу, одну из тех, что Анна носила ему в огромных количествах. От нечего делать Борис проглатывал их все, особо не разбираясь.
— Хватит глупости болтать.
— Глупости? Слушай, давай сдадим меня Савельеву? Пашка гуманен и справедлив — он отправит меня на тот свет ко всеобщему удовольствию, — в голосе Бориса слышалась злая насмешка. — И потом, что ты будешь делать, когда твои рабочие начнут ремонт и в этой части больницы? Ты не можешь меня прятать здесь вечно. Или куда ты меня потом переправишь? Признавайся, какую ещё пытку ты для меня придумала?
Борька был несправедлив к ней, и сам понимал, что несправедлив. Но заточение давалось ему с трудом. Он всегда был человеком действия, в детстве именно Боря был инициатором и идейным вдохновителем всех их крупных и мелких шалостей, и теперь, оказавшись не у дел, он на Анниных глазах превращался в злого и обиженного брюзгу. И, что самое скверное, они оба понимали всю безвыходность ситуации и невозможность что-либо изменить.
Анна дала обещание матери Бориса, и она его сдержала, а то, что Борис, в своей одиночке, теперь медленно сходил с ума, терзая её, Анну, и было, наверно, расплатой за грехи. Их грехи…
Савельев наконец обернулся и посмотрел на Анну. Долгим, почти немигающим взглядом. Анна замерла, захотела зажмуриться, как в детстве — дурацкое, безотчётное чувство, дарующее иллюзию спасения. И снова взмолилась, вознесла свою неуклюжую молитву тому равнодушному, кто был где-то там наверху, чтобы Пашка не подходил, и — о чудо! — ее наконец-то услышали.
Павел отвернулся от Анны и снова продолжил разговор с Мельниковым.
Глава 20
Глава 20. Павел
— Ладно, об этом тогда потом.
Павел увидел приближающегося к ним с Мельниковым Серёжу Ставицкого и быстро переключился на другое. Разговор, который они с Олегом вели даже здесь, пусть и вполголоса, не был предназначен для чьих-либо чужих ушей, он вообще был не к месту и не ко времени, но они, встретившись, опять зацепились за него, потому что это мучило обоих. И это было связано с тем человеком, с кем они все сегодня прощались.
Павел уже сказал положенные слова соболезнования дочери Ледовского, Юлии, высокой, строгой женщине, поразительно похожей на своего отца, державшейся прямо, несмотря на обрушившееся на неё горе. Сына у генерала не было, но дочь он умудрился воспитать так, что она могла дать фору любому мужику. Юлия Ледовская даже фамилию в браке не поменяла и несла её гордо и с честью, под стать своему отцу. Впрочем, не отставала и внучка, Вера, Никина подружка, известная гордячка. И тоже носящая фамилию деда. «Вот кому полками-то надо командовать», — подумал Павел, отходя в сторону от Ледовской.
Мельников ждал его неподалёку. Стоял, заложив руки за спину, как всегда безупречный, невозмутимый и отстранённо-холодный. При виде Павла лицо его не изменилось, но Павел уже знал — внешняя Мельниковская холодность, скучающее и брезгливое выражение красивого лица, не более чем защитная маска.
Смерть генерала неожиданно стала переломным моментом в их отношениях, прежде натянутых и даже враждебных, и они, сами того не замечая, перешли на «ты» — наконец-то после стольких лет. И этот переход от плохо скрываемой взаимной неприязни к той дружеской лёгкости, которая неизвестно почему возникает между людьми, случился разом и вдруг, и они оба, мгновенно перестроившись на эти новые рельсы, покатились дальше сами собой, не задаваясь ненужными вопросами почему и как.
***
В квартиру Ледовских в тот день они прибежали практически одновременно, и увиденная картина потрясла обоих. Мельников расстался с Ледовским каких-то пару часов назад, а Павел и того меньше, и то, что человек, который только что был жив и полон сил, лежал теперь мёртвый, никак не укладывалось в голове. У Павла. Мельников же, как врач, искал объяснения.
— Что это могло быть? — Павел смотрел, как тело генерала укладывают на носилки.
— Инфаркт, тромб, — Мельников устало потёр переносицу. — Причины могут разными. Даже у такой мгновенной смерти. И да, конечно, если смерть была естественной, вскрытие покажет…
Мельников первым упомянул про вскрытие, и Павел понял, что Олег сомневается. Видимо, врачебный опыт подсказывал Мельникову, что дело нечисто. Но делать скоропалительные выводы тот не спешил. А у Павла было только чутьё, и это чутьё отчаянно сигналило, несмотря на разные доводы, что смерть генерала насильственная, но как и почему — доказательств не было.
Обмениваясь короткими репликами по поводу случившегося, они вышли из квартиры генерала и тут же наткнулись на мальчишек — Стёпку, сына Олега, и Кирилла. Кажется, Павел тогда и высказал эту мысль насчёт отравления, а Мельников, хоть и сомневался, не отбросил её в сторону, как абсурдную и нелепую. И вот тут-то и всплыл стакан.
— Он чего-то пил перед тем, как ему стало плохо!
Лицо у Кирилла Шорохова, когда он произнёс, а вернее почти выкрикнул эту фразу, было бледным и серьёзным. И Павел поверил почти сразу. В тот злополучный упавший стакан. Вот только… вот только никакого стакана не было. И никто, как выяснилось позже, кроме Кирилла, этот стакан не видел. Ни Стёпка, сын Мельникова, ни Ника, ни Марк и Вера, которых они опросили уже потом. И Рябинин, который был с Ледовским в тот роковой момент, тоже отрицал как само наличие стакана, так и то, что генерал вообще что-то пил или ел перед тем, как потерял сознание. Слова Рябинина оставалось только принять на веру, тем более Павел помнил, что генерал при жизни Юрию Алексеевичу доверял, а это уже само по себе было немало. И всё-таки что-то тут не сходилось, и это что-то требовалось раскрутить, выяснить до конца.
— А он вообще, мог соврать, этот Кирилл?
Это было первое, что спросил Мельников после того, как они отправили мальчишек восвояси, а сами с дотошностью сыщиков принялись всё осматривать, ползая под столом и залезая во все щели.
— Да кто его знает, — Павел ещё раз провёл рукой по столешнице, надеясь найти хоть какие-то следы влаги. Но стол был сух. Абсолютно сух. — Может и соврал. Хотя зачем? Перед Никой порисоваться?
— Перед Никой, да.
— И в итоге, стал выглядеть круглым дураком.
Мельников хмыкнул:
— А что, ему это не свойственно?
— Да свойственно как раз. Умом парень не блещет.
И, тем не менее, вскрытие тела Ледовского показало отсутствие естественных причин.
— А яд, Олег? Как-то можно выявить, был яд в крови или нет? — Павел вертел в руках протокол вскрытия.
Мельников удручённо покачал головой.
— Наши ресурсы, здесь в Башне, ограничены. Я говорю про фарму. У нас же почти ничего не осталось, а то, что осталось, мы растягиваем и экономим, сам же знаешь. Если бы мы примерно знали, в каком направлении искать. Какой яд использовался… Но мы не знаем.
— Иными словами, нужен стакан.
— Нужен стакан…
***
Серёжа Ставицкий подошёл к Павлу и Мельникову и негромко поздоровался. Павел бросил быстрый предупреждающий взгляд на Олега, но Ставицкий, казалось, ничего не заметил, разве чуть больше и чуть рассеяннее заморгал глазами — привычка, которую Серёжа Ставицкий так и не перерос, даже превратившись в Сергея Анатольевича. Этот ли вечно виноватый и застенчивый взгляд или внутренняя робость, сквозившая в словах и жестах Ставицкого, были тому виной, но многие Сергея Анатольевича всерьёз не воспринимали, относились свысока, зачастую не прислушиваясь к тому, что тот говорил. По иронии судьбы — Павел это видел — Сергей часто предлагал дельные вещи, но так нерешительно и каждый раз словно извиняясь, что, если бы не Павел, большинство из его предложений так бы и остались незамеченными.