— Такая неожиданная смерть, — негромко произнёс Сергей, прерывая молчание, вызванное его появлением. — Ведь совсем недавно разговаривали в кабинете Павла Григорьевича. И Алексей Игнатьевич казался таким… крепким. И вдруг сердце, кто бы мог подумать.
Ставицкий непроизвольно положил руку себе на грудь и замолчал, как будто прислушивался к ударам своего сердца.
— А у нас в Башне вообще в последнее время что-то у многих сердце не выдерживает, — резко сказал Мельников. Павел покосился на него.
— Да? — испуганно встрепенулся Ставицкий. — Есть какая-то статистика по смертям в Башне?
— Есть. Моя собственная. Вот, например, Сергей Анатольевич, начальник ваш бывший. Тот тоже прямо на рабочем месте умер. Это же при вас, кажется, у Кашина приступ случился?
— П-при мне, — Серёжа слегка запнулся. — Но… Кашин жаловался в последнее время. Не мне лично, конечно, но я слышал, как об этом говорили.
— Да ну? — Мельников сощурился.
Павел с удивлением наблюдал за их диалогом. Высокий Мельников смотрел на невысокого и щуплого Ставицкого сверху вниз, не делая даже попыток нагнуться, слегка опустить голову, как это часто бывает, когда разговариваешь с кем-то, кто ниже тебя ростом. Напротив, Олег расправил и без того широкие плечи, отчего стал казаться ещё выше, а Серёжа на его фоне совершенно сник и растерялся. Снобизм Мельникова давно стал притчей во языцех, но то, что сейчас демонстрировал Олег, снобизмом не было.
Сергея Ставицкого кто-то окликнул и он, быстро извинившись, отошёл от них.
— За что ты так с ним? — Павел повернулся к Мельникову.
Тот пожал плечами.
— Дело не в нём, — Олег смотрел на Ставицкого, который разговаривал с незнакомой Павлу женщиной буквально в паре метров от них. Достаточно близко, чтобы слышать, о чём они говорят. Но Олега это, по всей видимости, не сильно заботило. — Дело в Кашине. Ведь он же был мужем Ольги Ивановны?
Павел кивнул. Кашин, глава финансового сектора, был мужем любовницы Бориса Литвинова и по совместительству его же, Бориса, правой рукой. Вёл все его финансовые дела, а потом очень вовремя умер.
— Как думаешь, Паша, могла ли Ольга не знать, что у её мужа проблемы с сердцем?
— Вряд ли. Она же была медиком.
— И не простым медиком. А главой департамента здравоохранения. То есть, по сути, ей были подвластны все врачи. Самые лучшие из нас.
— Что ты хочешь этим сказать? — Павел с интересом посмотрел на Мельникова.
— Только то, что никто из моих коллег странным образом не в курсе, что муж Ольги Ивановны на что-то там жаловался. Нет, он жаловался, конечно. Желудок у него пошаливал. И, уж извини за подробности, имелись проблемы с простатой. Но вот с сердцем там был полный порядок. Я вчера на досуге проверил. Переговорил кое с кем из наших.
— И?
— И ничего, — Мельников развёл руками. — А вот умер Кашин прямо как Ледовской. Разом. В одночасье. И тоже рядом не оказалось никакого стакана.
«Зато оказался Серёжа Ставицкий», — подумал Павел, бросил взгляд на Мельникова и по чуть прищуренным глазам Олега понял, что тот думает примерно то же самое.
Ставицкий, закончив свой разговор, вернулся к ним. Стоял, молча перетаптываясь с ноги на ногу, потом неожиданно заговорил про проект бюджета, тоже не к месту, конечно, но это хоть как-то отвлекало. Мельников оживился — то, что предлагал Ставицкий, было здраво, а Олег не принадлежал к тем, кто кривил в надменной усмешке губы, едва заслышав тихий Серёжин голос. Может, он и презирал Ставицкого или даже в чём-то подозревал (хотя, бог мой, в чём можно подозревать такого человека, как Серёжа), но чётко разделял чисто человеческое, житейское и рабочее. Мельников отвлёкся только один раз, когда обернулся и кому-то коротко кивнул.
Павел не обратил на это никакого внимания, людей было много, и с кем там поздоровался Олег, не имело значения. Но когда Сергей Анатольевич на минутку прервался и, повинуясь выработанной годами привычке, свойственной многим близоруким людям, в очередной раз снял свои большие, в пол-лица очки и принялся их протирать, Мельников повернулся к Павлу и негромко заметил:
— Анна здесь.
***
Когда-то Иосиф Давыдович шутя называл Анну совестью — его, Павла, совестью.
— Ты, Паша, иногда в борьбе за всеобщую справедливость забываешь о главном, — посмеиваясь, говорил старый учитель. — О человеке. Как у тебя так выходит, я никак не могу понять, потому что вроде бы и не должно, но тем не менее. А Аня, она как твой сигнальный маячок — стоит тебе только свернуть не туда, она тут же тебя тормозит…
Тогда Павел вряд ли понимал, что имел в виду Иосиф Давыдович, он даже не осознавал, какое место Анна занимает в его жизни. В шестнадцать лет ему вдруг показалось, что он в неё влюблён, но это была не та чувственная влюблённость, замешанная на подростковых гормонах и сексуальных фантазиях — всего того, что так или иначе не минует ни одного шестнадцатилетнего мальчишку. Он просто неожиданно увидел Анну другими глазами, а может она и стала другой, как это тоже часто бывает, но уже с девочками, которые, пройдя через все несправедливости и уколы жизни в теле гадкого утёнка, однажды утром просыпаются прекрасными лебедями. Они ещё не понимают в полной мере всей силы своей привлекательности, а бывает, что так до конца жизни и не поймут этого, потому что зеркала по инерции будут отражать привычного гадкого утёнка, а рядом с этими повзрослевшими и похорошевшими девочками так и не случится никого, кто бы уверил их в обратном.
Павел не видел этой приключившейся с Анной метаморфозы, но чувствовал её. На уроках он украдкой посматривал на Анну, а иногда, забывшись и заплутавши в своих юношеских мечтах, смотрел открыто: на её тонкий профиль и высокие скулы, и на прядку чёрных волос, то и дело падающую ей на глаза, и которую она сердито сдувала. И эта точёная Аннина красота, словно сошедшая с древних фресок и икон, которые хранились в музее Башни, за толстым и чуть мутноватым стеклом, непохожая ни на что, невероятная и совершенная, притягивала и отталкивала одновременно.
Он так ни на что и не решился. А потом эту кажущуюся влюблённость вытеснили другие заботы, пришедшие вместе с окончанием школы, и они оба, и Павел, и Анна, со свойственными им обоим азартом и самоотдачей принялись открывать для себя уже новые горизонты. Они встречались с радостью и расставались без грусти, наверно, потому что даже не понимали до конца, что такое разлука. Несколько сотен этажей, что их разделяли, были в их понимании всего лишь этажами, небольшим и легко преодолимым неудобством.
Возможно, их считали парой, но они не были ею в классическом понимании этого слова. Они больше напоминали два юных ручейка, бегущих параллельно друг другу, огибая холмы и пригорки, медленно переползая по гладким и блестящим камешкам, растекаясь хрустальными лужицами, но никогда не сливаясь в единый полноводный поток, в спокойствии которого скрывается та удивительная сила и мощь, способная преодолеть всё на своём пути. А, может, они так и не успели добежать до той точки, где смогли бы соединиться уже навсегда. Потому что в его, Пашкиной жизни, случилась Лиза. Рыжее солнце, которое явилось и обожгло, ослепило, заслонило собой строгую и неброскую иконописную красоту Анны. И Павла закружило в любви к этой совсем ещё девочке, юной и чувственной.
Иногда, выныривая на короткие мгновения из захватившего его водоворота, он пытался себя убедить, что у Анны всё хорошо, искал в её глубоких тёмных глазах что-то похожее на счастье, искал и находил, и, будучи сам влюблённым и счастливым, щедро и совершенно искренне желал такой же влюблённости и счастья тем, кого любил сам, и кто был ему ближе и роднее всех — Анне и Борису. И ему казалось, что у его друзей всё сложится, всё должно сложиться и всё почти сложилось.
Очнулся Павел только после свадьбы…
***
Лиза заснула почти сразу. Он ещё возился с пуговицами на рубашке, стоя спиной к кровати, и что-то говорил ей, смеясь — кажется, рассказывал, что отмочил Борька на свадьбе, — а когда повернулся, увидел, что она уже спит, уютно подоткнув ладошкой щёку.