— Ты чего? — сосед по парте толкнул Сашу локтем в бок. Саша вздрогнул, но обернулся.
Его посадили рядом с мальчишкой, который мало чем, на Сашин взгляд, отличался от мелких гопников с их шестьдесят пятого. Невысокий, но крепкий, с копной тёмных, чуть вьющихся волос, с озорными глазами, в которых плясали, кривляясь, чертенята. Ворот рубашки был развязно расстёгнут, верхняя пуговица болталась на остатках ниток, а правый манжет чем-то испачкан. Саша, которому мама велела быть очень аккуратным, чтобы «произвести на учителей хорошее впечатление», чуть ли не с ужасом взирал на своего соседа, но того, казалось, ничего не беспокоило — ни торчащие во все стороны волосы, ни грязные манжеты, ни махры ниток с повисшей на них пуговицей.
— Чего у тебя? Карандаш сломался? — он заметил сломанный карандаш, который Саша судорожно сжимал в руке, и, не дожидаясь Сашиного ответа, громко, на весь класс крикнул. — У нас тут сломанный карандаш!
На них заоглядывались. Саша покраснел, а когда учительница недовольно поднялась со своего места, подошла к их парте и уставилась на Сашу немигающими светло-коричневыми, почти жёлтыми глазами, он вообще был готов провалиться сквозь землю. Ему казалось, что сейчас его выгонят, просто выгонят из класса, под осуждающие взгляды всех остальных детей.
— Вот! Карандаш!
Саша и опомниться не успел, как его сосед выхватил у него из рук этот проклятый карандаш и сунул его чуть ли не под нос учительнице. Саша зажмурился, приготовившись к худшему, но грома не последовало.
— Сейчас принесу другой. Тихо всем! — учительница обвела взглядом и не думающих шуметь подготовишек.
— Это Змея, — горячо зашептал Саше на ухо сосед. — Мне пацаны с этажа сказали, что нас сама Змея экзаменовать будет. Но ты не дрейфь, прорвёмся.
И он опять весело ткнул Сашу в бок, а потом заглянул ему в лицо и тихонько присвистнул:
— Э, ты чего? Не знаешь, как решать? Тут всё просто, смотри.
И он принялся торопливо объяснять Саше, что нужно делать. И чем дольше он говорил, тем больше Саша успокаивался. Он уже видел, что ничего страшного в этих примерах и задачах нет, что он всё это знает и умеет делать.
— Теперь понял?
— Да, — Саша кивнул.
— Ну я ж говорил — легкотня. Кстати, давай дружить, — пацан широко улыбнулся и протянул Саше руку. — Я — Марк Шостак.
***
— Так зачем ты признался, а?
Кирилл смотрел на Сашку, чуть прищурив глаза, и в его взгляде — Сашка видел это — не было насмешки, презрения или, что гораздо хуже, жалости. Шорохов смотрел на него даже не с любопытством, а, скорее, испытующе, словно, пытался понять, почему Сашка так сделал. Зачем.
А Сашка не мог ему ответить.
Всю свою короткую жизнь Саша Поляков пытался усидеть на двух стульях, часто даже не замечая этого, не понимая разницы между хорошими и плохими поступками, которая, кажется, была очевидна всем вокруг, кроме него. Он просто отчаянно старался втиснуться в эту жизнь, найти себе укромную нишу, и ему казалось, что у него получалось. Всё, что другие считали предательством или низостью, Сашка рассматривал, как сопутствующие обстоятельства — просто одним фартит сразу, с рождения, а другим, наоборот, приходится отгрызать свой кусок зубами, и иногда, что греха таить, это не сильно приятно выглядит со стороны. Но такова жизнь. И все, так или иначе, живут для себя. Сашка был в этом абсолютно уверен.
Он внимательно наблюдал за окружающими его людьми. За своими родителями — покорной и безвольной матерью и вконец озверевшим отцом. За всё больше и больше спивающимся и теряющим человеческий облик Димкой, который когда-то учил его читать, дыша в ухо вчерашним перегаром. За пацанами с их этажа, для которых он был лёгкой мишенью. За своими одноклассниками, большинству из которых в жизни везло и так. За учителями, охранниками на КПП, рабочими, служащими, соседями, чужими родственниками, и все, все они жили для себя, потому что так — правильно! И только Шостак, неугомонный Марк Шостак всё портил.
Сашка его не понимал.
Марк был озорным и шебутным, всегда в центре любой игры, любой шалости, которые он либо затевал сам, либо подхватывал, врываясь в самую гущу событий, стремительный, как ветер. К этому Сашка привык, а вот к другому — к другому никак не мог.
Сашу Полякова многое удивляло в Марке. Удивляла непривычная и бескорыстная дружба, начатая ещё тогда, со сломанного карандаша. Удивляло искреннее восхищение со стороны Марка. Удивляло полное отсутствие зависти, а ещё — и это на корню ломало стройную Сашкину теорию, что все живут только для себя — желание снять и отдать последнюю рубашку, ну и, конечно, восхитительно-глупая, нелепая, совершенно неразумная и иррациональная способность к всепрощению.
Иногда в душе Сашки поднималось, медленно и тяжело ворочаясь, глухое раздражение. Сашка злился на Марка, пряча ото всех и от себя в первую очередь эту невесть откуда взявшуюся злость. Он злился на доверчивость Шостака и на его простодушие, на крепкую веру в людей, подчас граничащую с глупостью, на его преданность и открытость миру, а больше на то, что всё это каким-то удивительным образом работало, и Марку, которого можно было обвести вокруг пальца как младенца, всё равно везло — невероятным, непостижимым образом, как везло героям старых русских сказок, всем этим Емелям и Иванушкам-дуракам.
Обезоруживающая доброта Марка так и осталась для Сашки загадкой. А после явного Сашкиного предательства, после демонстрации его трусости эта загадка перешла в разряд неразрешимых парадоксов.
Сашке понятна была звонкая ярость Веры. И едва сдерживаемый гнев Ники. И неприкрытое презренье Васнецова. И холодная насмешка Лёньки Фоменко. И задумчивая брезгливость Савельева. И лёгкое пренебрежение Кирилла. Это-то всё как раз было понятным и естественным.
А вот боль, тенью накрывающая широкое и доброе лицо Марка, заставляющая его морщиться и кривиться, его желание простить, его растерянность, сквозившая в торопливых и неловких словах «Ребят, ну вы что? Хватит уже. Так нельзя», — вот этого Сашка понять не мог. Но именно, когда они прозвучали, эти слова, отозвавшись вдруг в Мите Фоменко, который до этого сохранял нейтралитет, а тут поддержал, спокойно и обстоятельно, как умел только Митя, именно в этот момент Сашку наконец-то торкнуло, накрыло широким крылом необъятной русской души, доставшейся неизвестно почему именно Марку, той самой русской души, непонятной, так никем до конца и не познанной, обладающей удивительным умением любить и умением прощать.
— Глупо, наверно, — Сашка пожал плечами. На Кира он не смотрел, но чувствовал на себе его пристальный взгляд. — Но это всё из-за Марка. Из-за того, что он сказал, ну там, ещё в больнице, когда Васнецов на меня напустился. По идее, Марк же не должен был за меня заступаться. Он ведь в курсе, что я… ну в общем…
Сашка обернулся к Киру.
— Короче, и меня как переклинило, что вот Марк меня простил и даже, наверно, поверил, а я… Ну и вот… Не знаю, понимаешь ли ты, о чём я говорю.
— Понимаю, — просто сказал Кир. — Очень даже понимаю.
Они оба замолчали.
— А вообще, — Шорохов неожиданно толкнул его в бок. — Не знал, что между вами с Марком такие нежные отношения.
Сашка недоумённо посмотрел на него:
— Ты о чём?
В лукаво прищуренных глазах Кира промелькнули смешинки, и до Сашки вдруг дошло. Шутка была дурацкая, пошлая, но, может, она как раз и была нужна, чтобы наконец-то разрядить ситуацию. И они оба поняли это и, не сговариваясь, громко расхохотались.
***
Ключей на месте не оказалось.
— Странно, я ведь точно их выложил из кармана сюда, на тумбочку, — пробормотал Сашка.
— Может быть, кто-то забрал?
Кирилл вместо того, чтобы отправиться к себе домой, зачем-то потащился вместе с Сашкой в больницу и теперь стоял рядом с ним, в той самой пустой палате, которую они покинули какой-то час назад, и растерянно пялился на белую больничную тумбочку, стандартно-безликую и казённую.