Павел Григорьевич был без сознания, только изредка, на поворотах глухо стонал и бормотал что-то бессвязное. Что-то про ад и крыс, Кир не мог разобрать, да и не пытался. Просто шёл, отсчитывая про себя шаги. Ни на что другое не было уже сил, бесконечные гонки вперёд-назад по этажам, нервное напряжение высосало из него всё. Киру казалось, что если он перестанет считать, то остановится и немедленно рухнет, увлекая за собой носилки с Савельевым, Сашку Полякова и даже железного Литвинова.
Когда они спустились за Савельевым, Литвинов первым, отстранив Сашку, который показывал путь, даже не вошёл — ворвался в то помещение, где лежал Павел Григорьевич, тяжело опустился рядом с ним, выматерился, сначала на друга, потом прикрикнул и на них, замешкавшимися с носилками. Литвинов вообще сильно ругался, называл Савельева тупоголовым кретином, но было в его голосе что-то такое, Кир даже не мог чётко для себя сформулировать, что именно. Теплота какая-то. Отчего самые крепкие выражения приобретали иной смысл, не оскорбительный, а наоборот. Так можно называть только очень близкого человека. Ох, непростые были отношения между этими двумя взрослыми мужиками, которые прошли в жизни всё или почти всё, достигли самых высот и побывали на самом дне. Их связывало что-то невидимое, то, что Кир никак не мог осмыслить, что никак не укладывалось в простые схемы. Друзья, враги, соратники, соперники. Ни одно из этих слов, описывающих человеческие взаимоотношения, не могло в полной мере передать то, что витало в воздухе между этими двумя. Впрочем, про это Кир размышлял вяло, мысли текли где-то на периферии сознания, а сосредоточен он был на другом — на том, чтобы мерно отсчитывать нескончаемые ступеньки, шаги, пролёты. Ещё один… и ещё…
— Всё. Перекур, — скомандовал Литвинов, и они остановились все втроём практически одновременно. — Опускайте носилки, да, тихо, помаленьку. Аккуратно… Вот так…
Они медленно и тяжело положили носилки на пол. Сашка привалился к стене, растирая онемевшие руки, и Кир за ним следом. Ноги сложились сами собой, отказывая его держать. Руки дрожали. Голоса в голове продолжали отсчитывать ступеньки.
Литвинов присел на корточки, рядом с носилками, бережно провёл ладонью по щеке Павла Григорьевича.
— Потерпи, Паша, осталось чуть-чуть.
Савельев, словно услышав его, глухо застонал. По лицу Литвинова пробежала тень. Они сидели как раз у закрытой двери одного из цехов, и в мертвенно-бледном свете лампы-указателя осунувшееся лицо Литвинова казалось серым.
Кир вдруг вспомнил, как полчаса назад, на этой лестнице, возможно даже на этом самом месте, он упрямо пытался убедить Сашку и Катю, что Литвинов из мести и ещё бог знает почему прикончит Павла Григорьевича и их вместе с ним. Господи, какой же он всё-таки дурак! Непроходимый тупица! Литвинов мог прикончить кого угодно и их в том числе — его, Сашку, Катю — прикончить легко и не задумываясь, у него бы ничего нигде не дрогнуло, но вот Савельева… нет, Савельева никогда. Это понимание отчётливо проступило в сознании, отрикошетив от зелёных глаз Литвинова, в которых стоял страх — страх, что они не успеют.
— Катя, — позвал Борис Андреевич.
Та с готовностью подскочила, присела рядом.
— Катюша, посмотри, пожалуйста, — его ровный голос чуть дрогнул, но Литвинов тут же взял себя в руки. — Куда попала пуля? Это очень опасно?
Катя наклонилась над Савельевым, потом выпрямилась и бросила взгляд на Кира.
— Это ты перевязку делал? — сердито сказала она. — Тебя Анна Константиновна за такую бы точно убила!
В Кате проснулась профессиональная медсестра, она вся подобралась, и в ней мало чего осталось от той девочки Кати, доверчиво прижимающейся к Сашке.
Литвинов после Катиных слов так посмотрел на Кира, что ему стало не по себе.
— Но хотя бы что-то сделал, — ворчливо проговорила Катя, продолжая осматривать раненого. — Борис Андреевич, я не могу сказать точно, куда пуля попала, но так как стреляли в грудь, она могла задеть и сердце, и лёгкие, и желудок. Надо оперировать.
Литвинов негромко выругался, упомянул вполголоса Анну, которую, как назло, где-то черти носят.
— А ты сможешь? — он вопросительно посмотрел на Катю, но тут же (Катя даже не успела ответить) зло и торопливо сказал. — Кретин! Чего я несу, совсем мозги жиром от безделья заплыли. Катя, но ты хотя бы видела, как это делают? При тебе проводили подобные операции?
— Нет, не видела. Я не часто на операциях присутствовала, для этого надо специально учиться, на операционную сестру. Иногда, правда, Анна Константиновна брала меня с собой, когда никого больше не было.
— Чёртова Анна! И почему, когда надо, этой бабы никогда нет на месте! — опять не сдержался Литвинов.
— Борис Андреевич, а может мы попросим помощи? На этажах же коменданты есть, у них рации, телефоны, — проговорила Катя, и Кир вдруг подумал, что она права. Как им сразу не пришло это в голову? Савельев же не абы кто, он — Глава Совета. Да ради его спасения тут всю Башню должны на уши поставить, все больницы открыть, врачей сотнями нагнать, из лучших.
— Коменданты и рации, говоришь, — задумчиво ответил Литвинов, немного помолчал и отрывисто покачал головой. — Нельзя нам, девочка, к комендантам…
— Это, интересно, почему? — не сдержался Кир. — Боитесь, что вас узнают и снова посадят. А Павел Григорьевич, значит, пропадай!
— А ты не заводись, парень, — Литвинов повернул к нему лицо. — Горячку не пори. Подумай немного, иногда это помогает. За покушением на Павла кто стоит?
— Понятно, кто. Татарин с Костылём…
— Да, тяжело с тобой, Кирилл Шорохов. Бедная Ника. Костыль, Татарин… Они что, сами до этого додумались? Скучно им жилось, решили развлечься?
— Понятно, не сами, — при упоминании о Нике, Кира одолели противоречивые чувства. Во-первых, злость — как смеет этот гад, преступник, приговорённый к казни, в том числе и за то, что хотел похитить Нику, дочь своего друга, даже имя её произносить. Но было и ещё что-то. Видимо, Литвинов не был в курсе последних новостей и всё ещё считал его, Кирилла, парнем Ники. И это было одновременно и приятно, и горько.
— Уже лучше. Думай дальше. Если не сами, то кто?
— Да откуда мне знать? Шишка какая-то, сверху.
— Вот именно. Какая-то шишка сверху, — терпеливо повторил Литвинов. — Ну, дальше сам догадаешься, или ещё надо разжевать?
— Не надо, — буркнул Кир.
Но Борис Андреевич то ли его не расслышал, то ли всё-таки решил пояснить, сомневаясь в интеллектуальных способностях Кира.
— Мы точно не знаем, кто стоит за этим. Кто заказчик. Ясно одно — это не простой человек, не твой, как там его, Костыль… Слишком хорошо всё спланировано. Возможно, это даже кто-то из Совета, иначе бы Павла так просто не выманили на эту станцию. Савельев не мальчик какой. Так что там кто-то очень влиятельный, а может, и не один. И смерть Ледовского мне не сильно нравится, такое ощущение, что всё это звенья одной цепи. Не бывает таких совпадений. Просто не бывает, запомни, пацан, — зелёные глаза Литвинова жёстко сверкнули. — И, если они решились на такой отчаянный и наглый шаг, поверь моему опыту, они не остановятся. Наёмные убийцы, подкупленная охрана… Да любой комендант, если он вдруг в доле, прежде всего сдаст всю нашу компанию с потрохами. А не сдаст, так Павла и в верхней больнице прихлопнуть могут. Наверху им, может, даже удобней будет. Кто знает. Я рисковать не намерен.
Литвинов замолчал и снова отвернулся, наклонился к Павлу Григорьевичу, внимательно всматриваясь в лицо друга. А внутри Кира опять с особой силой вспыхнула злость. Слова Литвинова не были лишены смысла, и всё же… Сидит тут перед ними, рассуждает о тайнах сильных мира сего, спокойно, словно он не на заплёванной лестнице находится, а ведёт беседу в своём богато обставленном кабинете, который наверняка у него когда-то был. И вообще, все вокруг хороши.
Кир злился на Катю, на её слова «кто так перевязывает». На Сашку — пыхтит рядом и даже сказать ничего не пытается, типа устал бедняга. И даже на Савельева, который вообще хорош! Потащился по кой-то хер на заброшенную станцию, не мог сразу догадаться, что это подстава. Возись теперь тут… Но больше всего, конечно, Кир злился на себя. На свою тупость и никчемность. Тут умирает отец Ники (его Ники, и плевать, что она там с каким-то Степкой, она все равно ЕГО Ника), а он ничего не может поделать.