Стёпка вспомнил рассказы Ники про ту ночь, которую она провела здесь, в одном из отсеков, и потом ещё почти целый день, когда они с Марком ждали Кира в надежде, что тот приведёт Павла Григорьевича. Ника тогда что-то говорила про неработающие туалеты, которыми всё равно какие-то идиоты продолжали пользоваться, и про отключенную вентиляцию, но одно дело слушать чужие рассказы, а другое — испытать самому. Стёпка остановился и прислушался: вентиляторы действительно не гудели, спёртый и затхлый воздух давил со всех сторон, и временами Стёпке казалось, что он не идёт, а плывёт, раздвигая руками тяжёлые удушливые волны смрада.
Но даже несмотря на это Стёпка шёл вперёд, угрюмо и педантично заглядывая в каждый отсек, в каждую квартиру, в каждую комнату, время от времени крича:
— Ника! Ника, ты где?
Почему-то он не думал, что здесь можно на кого-то наткнуться, и что эта встреча может оказаться не только не очень приятной, а совсем неприятной, если не сказать — опасной, он был сосредоточен только на одном: найти Нику и найти её как можно быстрей.
Ники нигде не было, но Стёпка упрямо продолжал поиски, натыкаясь на сломанную мебель, запинаясь о горы мусора и ругая себя за несообразительность — он не догадался оставить хоть какую-то метку на том месте, с которого начал. Временами, то ли от вони, то ли от усталости, он думал, правда, вскользь и как-то равнодушно, почему власти не закрыли этот пустой этаж, ведь это же рассадник криминала (так говорил отец), но Стёпка отмахивался от этих мыслей и снова, заглядывая в очередную комнату и пялясь во тьму, кричал уже охрипшим голосом:
— Ника, ты здесь?
Он наткнулся на неё внезапно. Прошёл в один из отсеков, который встретил его зияющим проёмом вместо двери, пересёк проходную комнату, окна которой выходили в общий коридор и были задёрнуты серой и пыльной тряпкой, заглянул в маленькую комнатушку и, запнувшись обо что-то, растянулся бы, если б не чудом сохранившийся здесь шкаф. Стёпка чертыхнулся, оторвался от рассохшейся дверцы шкафа, за которую уцепился рукой, и присел на корточки, пытаясь рассмотреть в темноте то, обо что споткнулся. Свет из коридора сюда не доставал, потому, так ничего и не углядев, Стёпка протянул руку и коснулся, провёл ладонью по чему-то мягкому, голому и гладкому. До него не сразу дошло, а когда он понял, что это, то резко отпрянул, не удержался и упал спиной на шкаф, больно стукнувшись затылком о распахнутую пластиковую дверцу.
Ноги. Теперь Стёпке стало казаться, что он даже различает их. Две ноги, голые, зловеще белеющие в обступившей темноте, женские, наверно, женские, и вдруг мозг взорвался страшной мыслью — это Ника!
От страха он даже забыл, во что она была одета — в широкие светлые брюки и просторную рубашку-блузу, летящую, полупрозрачную, сквозь которую угадывалась её стройная фигурка, от которой захватывало дух и кружилась голова, она любила просторную, не сковывающую движения одежду, — и в висках бешено стучало только одно: Ника, Ника, Ника…
Ему стоило большого труда оторваться от пола и снова не подойти — подползти к тому или к той, кто лежал перед ним (а то, что это был человек, и что человек этот мёртв, он понял быстро), провести рукой по уже неживому телу, нащупать гладкую ткань одежды, длинные мягкие волосы, слипшиеся от крови и опять вскрикнуть, отшатнуться, чувствуя, как на глаза накатывают слёзы.
Стёпка вытащил тело в проходную комнату, здесь можно было рассмотреть, кто это, перевернул её на спину (он уже видел, что это была девушка), и из его груди вылетел протяжный стон облегчения. Это была Лена Самойлова. Не Ника! Слава Богу, не Ника!
— Понимаешь? Они ушли вдвоём, а теперь эта Лена мертва. Её убили. А, значит, и Ника… Ника может быть в опасности.
Стёпка закончил свой короткий рассказ и посмотрел на Полякова. Тот слушал внимательно, и, хотя всё это время глядел себе под ноги, было понятно, что он ловит каждое его слово.
— Почему ты не сказал об этом Павлу Григорьевичу? — Сашка наконец поднял на него глаза.
— Я пытался. Но ты же сам видел — им всем было не до меня. Даже отец меня слушать не стал. А потом… я растерялся, когда увидел тут Павла Григорьевича. Я же думал, что он мёртв.
Он замолчал, поняв, что оправдывается. И перед кем? Перед Поляковым? Понимать это было мучительно, но в этом новом мире, внезапно перевернувшимся с ног на голову, больше обратиться было не к кому, и потому мнение Полякова вдруг оказалось важным. Но Сашка молчал, и вообще было непонятно, о чём он думает.