И однажды она решила написать ему. Она жила тогда в Париже, в приюте Дюбуа, где щедро платили за ее содержание, словно она была благородного происхождения.
Она написала:
«Я боюсь умереть и оставить ее одну, приезжайте!»
Он приехал издалека, приехал тотчас. Он был честным человеком. Мадлен не могла больше говорить; за ней ухаживала монашка.
Вошел полковник. Такой же молодой и красивый. Девочка играла в углу. Он взял ее на колени и поцеловал раз сто.
Мадлен не потеряла зрения, она все это видела.
Расцеловав и отпустив, наконец, девочку, полковник подошел к кровати и взглянул на больную с жалостью и добротой. Он даже взял ее за руку. Давно уже сердце Мадлен не билось с такой силой, не рвалось из груди.
– Сестра моя, – обратился он к монашке (Мадлен не могла говорить, но слух ей еще не изменил), – я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе.
Услышав эти слова, девочка отшатнулась от него и заплакала:
– Мама не умрет! Я не хочу, чтобы мама умирала!
Мадам Тереза прервала свой рассказ. Видимо, грустные воспоминания глубоко тронули ее душу, нарушили покой.
– Но! Марион! – месье Фламан стал понукать свою лошадь, остановившуюся вдруг на самой середине моста Нантер. – Но! Кляча! Уродина! Черепаха! Доходяга! Но! Мертвая! Горе мое савойское! Но! Карлистка! – Услышав последнее, особое оскорбление, сопровождаемое непрерывными ударами кнута, Марион вдруг встрепенулась, дернулась и снова потрусила вразвалочку вперед. Очень тихо генерал произнес:
– Мадам, я уже стар. Вы затронули рану моей души, которая никогда не заживет. Скажите, мать Изоль еще жива?
– Вы прекрасно знаете, что она умерла, – глухо ответила Тереза. – Может быть, мне лучше не продолжать? Я вовсе не хочу причинять вам боль.
Генерал, неподвижно и прямо сидевший на своем месте, тихо и серьезно сказал:
– Прошу вас, продолжайте. Я желаю знать все до конца.
Тереза вернулась к рассказу:
– Вы прекрасно знали, что она умерла, потому что через три недели вы встретили девочку, одетую в траур.
Я сказала и повторяю: генерал, вы – человек чести. Вы признали свою маленькую дочь, дали ей свое имя и взяли ее к себе в дом вплоть до дня вашей женитьбы.
Правда, мать назвала ее Шарлоттой, а вы дали ей имя Изоль. Вы старались уничтожить любое воспоминание о ее матери.
Не пытайтесь ничего объяснять, не оправдывайтесь, месье граф, таков мир, и вас никто ни в чем не упрекает. Вы поступили так же, как любой из вашего круга. Вам было неприятно наклоняться, чтобы разглядеть внизу, под вами, несчастное отверженное создание, жизнь которого вы разбили…
Генерал погладил рукой лоб и спросил:
– Она так и не простила меня, даже за любовь, которой я окружил нашу дочь?
– Она уже давно вам все простила, – ответила мадам Сула, – и если чей-то голос и просит за вас Господа, так это голос несчастной Мадлен.
Спустя мгновение мадам Тереза добавила:
– А вы тем временем собирались стать генералом, собирались жениться. Но было одно препятствие: девочка Изоль, которую звали мадемуазель де Шанма. Ведь все знали, что вы неженатый, но вы – не вдовец.
– Месье граф. – Тереза повернулась к своему спутнику и посмотрела ему в глаза. – Месье граф, – повторила она, – вы потеряли святого человека, вы даже не знали ее до конца. А ведь у покойной мадам де Шанма была одна тайна от вас.
– Не беспокойтесь, граф! – Тереза жестом остановила графа, который попытался что-то сказать. – Если бы у вас было время сходить на Могилу перед отъездом из Парижа, вы бы обнаружили на ней свежие цветы. В этом скромном долге вам помог довольно бедный человек. Да, мне приходится иногда ухаживать за могилой вашей покойной супруги. У меня сохранился еще остаток тех сбережений, которые я взяла с собой из дома.
Как вы были удивлены, обрадованы, благодарны, когда благородная молодая девушка, руки которой вы добивались, сказала вам:
Граф, вы – отец. Все, кто любит меня, не советуют мне быть вашей женой, а я хочу ознаменовать мое счастье добрым делом, чтобы никогда в нашем доме не было слез. Мать Изоль скончалась, я согласна удочерить Изоль, только тайно, внеся соответствующий пункт в наш с вами брачный контракт.
– Вы и об этом знаете!.. – прошептал потрясенный генерал.
– Вот, что произошло, – сказала Тереза. – Накануне этого разговора к вашей невесте пришла женщина, под предлогом попросить милостыню. Как много в последнее время развелось этих попрошаек! Однако вместо того, чтобы взывать к жалости, незнакомка рассказала несчастную историю – историю Мадлен.
– Это были вы? – прервал ее генерал.
– Да, это была я, и я утверждаю, что во время нашей встречи с вашей будущей женой не было сказано ничего предосудительного, что могло бы унизить вас в глазах вашей невесты. Она была представительницей высшего общества, где даже мысли не могло возникнуть, чтобы человек вашего круга должен бы был жениться на простолюдинке Мадлен.
Но ваша будущая супруга была истинной женщиной, и ее сердцем полностью овладело чувство долга по отношению к ребенку. У нее было золотое сердце, и она отдала себя в жертву материнского долга.
Я описала ей, месье граф, встречу в приюте Дюбуа. Она словно увидела печальное создание, прикованное страданиями к кровати, маленькую девочку, играющую у окна, суровую монашку, бесстрастно выполняющую свой долг; она увидела жизнерадостного, блещущего эполетами офицера, переступающего скорбный порог; возможно, она даже услышала, как он произносит, по его мнению, значительные слова: «Сестра моя, я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе…»
– Я действительно так сказал! – еле слышно подтвердил генерал.
– И я добавила… – продолжила Тереза дрожащим от волнения голосом, – я добавила, обращаясь к той, которая должна была стать вашей женой: «Мадемуазель, мать девочки услышала эти жестокие и в то же время нежные слова. Что-то разбилось внутри ее, что-то прекрасное в ее сердце, порвалась святая нить, связывающая мать и дитя: необыкновенный эгоизм материнской любви! Мать восстала против своего естества; с тоской и наслаждением одновременно она рассталась со всем прекрасным, что было в ее несчастной жизни; она почувствовала себя никчемной, во благо дочери; посчитав себя препятствием на пути к счастью своего маленького бога, она убила себя…»
– Покончила с собой! – вздрогнув, глухо вымолвил генерал.
– Я говорю образно, – более суровым тоном проговорила Тереза, и ее акцент стал менее заметен. – Достаточно было болезни, и не было необходимости кончать с собой.
Мадам Сула, вновь поддавшись воспоминаниям, опустила голову, но вскоре возобновила свой рассказ:
– Месье граф, ваша невеста слушала меня, и слезы текли у нее по лицу. Немного успокоившись, она поклялась мне:
– Я заплачу долг месье де Шанма! Я заплачу сполна!
– И она действительно заплатила. Правда, позже в ее сердце зародилась материнская ревность, и она потребовала удаления из дома чужого ребенка. Но добродетель восторжествовала. Изоль – старшая из законных дочерей де Шанма, и отец одинаково любит обеих.
Двуколка тем временем въехала в предместье Сен-Жермен и остановилась у постоялого двора, расположившегося на улице рядом с замком.
– Тпру, Марион! – приказал месье Фламан. – Выходите, прошу, мы приехали. Моя кляча лишь один раз остановилась. Сколько вы пробудете здесь?
– Около часа, – ответила мадам Сула, – и я вернусь одна.
– Как угодно, матушка. Мы неплохо ехали, не правда ли? Выглядит лошадка, прямо скажем, не очень, но передвигается, как тигр!
Недалеко от гостиницы виднелась освещенная фонарем вывеска, возвещающая, что здесь находится контора, отправляющая дилижансы до Руана.
Тереза и генерал медленно двинулись к конторе.
– Вы никогда не пытались увидеться с ней? – с волнением в голосе спросил генерал.