Прошло больше недели, и Найла снова оставили в пещере одного. Прежде чем отправляться, отец взял с мальчика слово, что тот будет оставаться в пещере и ни в коем случае не станет разбирать камни и ветки, закрывающие вход. Найл, побаивающийся отца, обещал со всей искренностью. Не учел Улф одного: насколько мальчику боязно оставаться наедине с собой. Лишь разрозненные лучики света робко просеивались сквозь темноту. Найлу, лежащему на своей травяной подстилке, представилось вдруг, как тот самый мохнатый паук проделывает сейчас к их жилищу ход и скребется уже, наверное, где-нибудь поблизости. Мимолетный звук, донесшийся в этот миг откуда-то сверху, убедил мальчика, что пещера под наблюдением. Найл затаил дыхание. В конце концов подобрался к выходу, поднялся на камень и попытался выглянуть наружу. Поле зрения было крайне ограничено — каких-нибудь несколько метров, — рассмотреть что-нибудь толком было почти невозможно; Найл, во всяком случае, был убежден, что тарантул подкарауливает где-то сверху, над пещерой. Примерно через полчаса ноги утомились, и Найл возвратился к себе на подстилку. Лег он, подтянув к себе копье, бессменно стоящее у изголовья на случай внезапного вторжения.
Где-то через час до слуха Найла донесся звук, от которого гулко забилось сердце. За стеной, возле самой головы, кто-то приглушенно скребся. Найл, подскочив, вытаращенными глазами уставился на стену, ожидая, что она вот-вот обвалится, обнажив мохнатые лапищи затворника. Вытянув руку, мальчик осторожно коснулся стены; сцементированная слюной жука-скакуна поверхность была твердой и гладкой. Только выдержит ли, если ее будут таранить с противоположной стороны? Звуки так и не стихали. Найл, подобравшись к камню при выходе из пещеры, приготовился, чтобы в случае чего расшвырять сучья и выскочить наружу. Но когда попытался расширить лаз, стало ясно, что отец не очень-то положился на обещания сына, а вбил за плоский камень еще и клин из куста акации, да так плотно, что невозможно и расшатать. Когда мальчик, стиснув зубы, силился освободить проход, сверху донесся негромкий шорох. Воображение тотчас нарисовало второго тарантула, выжидательно затаившегося, чтобы напасть.
Неожиданно шуршание за стеною смолкло. Найл на цыпочках подобрался к стене и ухом приложился к гладкой поверхности. Через несколько секунд шум возобновился. На этот раз, как показалось, звуки были глуше. Найл попытался вспомнить все, что слышал от деда о подземных пауках: например, что, встречая на пути большой камень, они нередко меняют направление. То же самое, возможно, произошло и у твари по ту сторону стены. Насколько можно было судить, она продвигалась вдоль стены, а не навстречу ей.
Сухие скребущие звуки не прекращались. Иногда они на минуту затихали, и тогда Найл задумывался над планом возможной баталии. Как только стена начнет осыпаться, надо будет сразу изо всех сил садануть копьем, пока тварь не расширила брешь…
От напряжения в голове возникало необычное ощущение, будто сердце стремится закачать в голову как можно больше крови. Чувство, чем-то схожее с действием дурманящего сока ортиса. Сердце билось ровно и гулко, отдавая в ребра. Тут Найл с удивлением обнаружил: если сосредоточить внимание на этой странной силе, распирающей голову изнутри, в такт гулкому биению сердца, можно, оказывается, определить местонахождение существа за стеной. Уже с час, если не больше, он, настороженно затаясь, прислушивался к незримому чужому присутствию. Первоначальный ужас исчез: было ясно, что сию минуту опасность не грозит; однако беспрерывное напряженное внимание обострило восприятие, придав сознанию такую озаренную яркость, какой Найл прежде никогда не испытывал. Создавалось впечатление, что где-то в голове сияет, чуть подрагивая, крохотный огонек. Ощущать такое в себе было настолько любопытно, что Найл даже забыл про страх перед невидимым врагом. Теперь сердце уже не колотилось о ребра, но билось спокойно и размеренно. Прислушиваясь к своему пульсу, Найл вдруг понял, что может управлять им, веля сердцу биться то быстрее, то медленнее или то громче, то тише — по желанию. С осознанием этого возникло ощущение небывалой гармонии, эдакой внутренней наполненности. А где-то в самой глубине смутным, бесформенным облаком разливалось чувство несказанного счастья: будущее непременно должно быть светлым. Это, пожалуй, самое странное. Найл никогда не задумывался о будущем сознательно. Жизнь в пустыне среди людей, обменивающихся словами лишь по необходимости, не очень-то располагала к полету фантазии. И будущее у Найла просматривалось вполне определенно: вот он подрастет, научится охотиться, и жизнь потечет в поисках пищи и уповании на удачную охоту. Охотник живет исключительно удачей, а следовательно, ставит себя в зависимость от определенного случая. Ощущение, которое пережил сейчас Найл, невозможно было ни передать словами, ни даже уместить в мысли: слишком смутным оно было, но основывалось на уверенности, что его, Найла, жизнь — не просто зависимость от случайностей. Казалось почему-то, что он создан для чего-то более существенного. Это ощущение подспудной силы (а его можно было и усугубить, если напрячь мышцы лба и придать лицу твердое выражение) оживлялось теплым внутренним оптимизмом, ожиданием чего-то волнующего. Найл знал, что для него судьба приберегла что-то особенное.