Почти одновременно навстречу ему с жужжанием мелькнула оса, словно сокол к добыче. Дать отпор невесть откуда возникшему противнику у паука не оставалось времени: оса уже льнула снизу, обвившись ему вокруг задней лапы. Было отчетливо видно, как в плоть впивается жало и напряженно вздрагивает глянцевитое тело, вводя парализующий яд. Паук, сопротивляясь, попытался стиснуть осу ногами, но, как видно, у него не было должного на то инстинкта. Пара минут, и вот он уже, опрокинувшись, лежит на земле, подергиваясь, как заводная игрушка, у которой кончается завод. Выполнив то, что требовал инстинкт, оса тоже не знала, куда теперь деваться. Взобравшись поверженному пустыннику на кожистое серое брюхо, она неуверенно переползала с места на место, будто принюхиваясь. Вайг, приблизившись, осторожно опустился рядом на колени, медленно вытянул руку и принял осу на раскрытую ладонь. Затем вынул из притороченной к поясу сумы кусочек тарантуловой плоти и скормил ей. После этого охотники отсекли пауку лапы — чтобы легче было нести — и свалили их в корзину. Пищи добытчице хватит теперь на целый месяц.
Ингельд относилась к осе с недоверием и постоянной неприязнью; едва насекомое приближалось, как она пронзительно взвизгивала (оса на поверку оказалась общительным созданием, и особое удовольствие ей почему-то доставляло разгуливать по рукам). Ингельд также неизменно жаловалась, что от хранящейся в пещере паучатины дурно пахнет. Кое в чем она действительно была права: у этих насекомых есть свой особый отличительный запах, со смертью лишь усиливающийся. Однако паучье мясо они хранили в самом дальнем углу пещеры под толстым слоем травы, так что запах вряд ли проникал в жилую часть. Тем более что обитающие в такой скученности люди, для которых мытье — непозволительная роскошь, быстро свыкаются со всякими естественными запахами. Про себя Найл догадывался, что все эти выходки Ингельд — просто из желания как-то выделиться. Забавно было наблюдать, как моментально изменилось ее отношение, когда через несколько дней Вайг возвратился в жилище с птицей, которую оса сбила на лету. Птица походила на дрофу, хотя размером была меньше, с утку. Вайг в деталях расписал, как добыча, ни о чем не подозревая, сидела, облюбовав верхушку дерева, а он направил на нее осу (насекомое, похоже, чутко реагировало на мысленные команды Вайга). Потревоженная жужжанием птица снялась с верхушки и полетела, а когда оса обхватила ей лапу и всадила жало, та, хлопая крыльями, забилась, пытаясь клюнуть. Пришлось отмахать две мили, прежде чем он их отыскал. Оса, сонно покачиваясь, сидела у добычи на спине; птица лежала, раскинув крылья, будто сбитая влет. Вайг скормил молодчине осе кусочек паучатины, а дрофе свернул мускулистыми руками шею. Женщины не решались отведать мяса птицы, парализованной ядом, и поначалу не притрагивались к пище. Кстати, они впервые видели птицу вот так, перед самыми глазами, и не знали, как поступать с оперением. В конце концов голод взял свое. А когда Вайг, обжарив, без всяких последствий съел аппетитно пахнущий кусочек дичи, на еду накинулись все — от птицы остались только лапы. Оказалось, яд осы в подобных случаях не только безвреден, но и придает мясу мягкость: просто прелесть. С той поры жареная дрофа прочно вписалась в представление Найла о райском блаженстве.
Едва Найл стал ходить, его научили остерегаться паучьих шаров. Прежде чем он впервые вышел на свет из норы у подножия плато, ему велели вначале смочить палец и определить направление ветра, затем пристально оглядеть горизонт — не бликует ли там что в солнечных лучах. Прежде чем он не убедится, что небо совершенно чисто, ему и шагу не давали сделать из пещеры.
Если вдруг появится шар и полетит на тебя, наказывали Найлу, надо, пока есть время, тотчас зарыться в песок или просто застыть без движения. Ни в коем случае нельзя следить за шаром глазами, лучше уставиться вниз или сосредоточиться на том, что сейчас рядом. У пауков-смертоносцев, разъяснял Улф, не ахти какое зрение, так что, может статься, тебя и не заметят. Добычу они высматривают не глазами, а усилием воли и умеют чуять страх. Последнее вызывало у Найла недоумение. Он не мог уяснить: как это — страх и вдруг имеет запах? Улф объяснял, что страх образует словно бы невидимую упругую дрожь, поразительно напоминающую по свойствам пронзительный крик ужаса, — вот именно на нее смертоносец и реагирует. Так что, когда сверху проплывает паучий шар, надо, чтобы ум сделался таким же неподвижным, как и тело. Поддаться страху — это все равно что с криком скакать вверх-вниз и махать руками, пока паук не заметит.
Будучи здоровым и жизнерадостным ребенком, Найл не сомневался, что это все легче легкого. Надо как бы зажмуриться про себя и повторять, что бояться нечего. Однако к ночи такая уверенность улетучилась. Иной раз, когда случалось лежать без сна, вслушиваясь в тишину, Найл вдруг испуганно настораживался: ой, а что это там скребется снаружи по песку? Воображение тут же рисовало громадного паука, который силится разглядеть, что там за камнем, прикрывающим вход в пещеру. Сердце начинало стучать чаще, громче, и мальчик, немея, сознавал, что это он сам источает сигналы паники. И чем сильнее старался их подавить, тем неодолимее они становились. Он с ужасом сознавал, что его затягивает в заколдованный круг: страх усиливает сам себя. Но молодость и уверенность в конечном итоге одержали верх. Найл научился противостоять страху усилием воли, сдерживая удары сердца, прежде чем адреналин устремлялся в кровь.