– Кое-кто из моих людей, – добавил Тим Браун, – допустил такое, что допускать никак нельзя. – Он яростно тряхнул головой.
– А кое-кто из нас должен был заметить эти ошибки и халтуру, когда их еще только делали, – подхватил Нат, помолчал. – И еще кое-что, – продолжал он, – и это, возможно, важнее всего остального, вместе взятого.
Голос его звучал необычайно серьезно:
– О чем мы все думаем, когда проектируем такие высоченные домины, такие сложные и такие уязвимые?
В этот момент ожила рация:
– Крыша вызывает трейлер.
В наступившей мертвой тишине Нат схватил ее в руки:
– Трейлер слушает.
Голос Оливера произнес:
– Нам оттуда машут чем-то белым. Вам стоит выйти в эфир. Спасательный пояс у меня. Я его задержу.
Нат глубоко вздохнул:
– Ну, началось, – и потянулся к телефону.
33
20.00 — 20.41
Показания противоречили друг другу. Это, разумеется, бывает. Но казалось, что каждый из тех, кто уцелел, имел свою собственную версию того, что разыгралось в банкетном зале; версию, которая каждого из них делала если не героем, то хотя бы человеком, которого не в чем упрекнуть, и сколько бы остальные не твердили иное, это вообще не принималось в расчет. Видимо, и это было нормальным.
В одном все были согласны: что совершенно неожиданно, по вине одной из тех случайностей, которые сыграли в день катастрофы такую большую роль, из кондиционера начал валить густой едкий дым. И это – как нажатие на курок – вызвало происшедший взрыв.
События развивались так.
Транзистор, настроенный теперь на местную станцию, передавал какую-то тихую музыку. Женщин уже не было, и никто не танцевал.
В углу зала спокойно беседовали раввин Штейн, епископ О’Тул и преподобный Артур Уильм Уильямс. Тема их разговора осталась неизвестной.
На площадке, где за баррикадой из столов шла посадка, как раз занимал свое место в спасательном поясе Гаррисон Поль, дирижер городского симфонического оркестра. Поль попытался закрыть глаза, но искушение посмотреть было слишком велико, и ему от того, что он увидел под собой с этой страшной высоты, где висел словно на волоске, тут же стало плохо и его начало рвать. Когда, отчаянно вцепившись в матерчатые лямки, он трясся и подпрыгивал, уверенный, что разобьется, в голове его, как он вспоминал позднее, звучал бурный пассаж из «Пасторальной симфонии».
Когда он, наконец, оказался в безопасности, и сержант с Кронски общими усилиями вынули его из пояса, он вдруг упал на колени и поцеловал крышу Торгового центра.
Он был первым из эвакуированных мужчин и, как оказалось, мог быть и последним.
Официант с тремя детьми все еще сидел на полу и все еще не выпускал из рук бутылку «бурбона». Номер на метке, который он вытащил и который лежал у него в кармане, был девяносто девять. Он уже пришёл к выводу, что его шансы на спасение примерно равны шансам целлулоидного пса, преследующего в аду асбестовую кошку. «Бурбон» не пошел, но официант решил не поддаваться панике и говорил себе, что будь он покрепче, то неподвластная ему ситуация вообще бы его не беспокоила.
Оба пожарных, шеф пожарной охраны и генеральный секретарь стояли за баррикадой из столов. Один из официантов позднее рассказывал, что в зале все было спокойно, но чувствовалось, как нарастает напряжение, особенно когда не стало женщин, но все вроде бы шло своим чередом.
– И вдруг, – говорил он, – все рухнуло. – И в голосе его звучало удивление из-за того, что произошло.
Кэрри Уайкофф успел переговорить с дюжиной людей, из которых был установлен только один, – второй официант. Звали его Билл Самуэльсон, по профессии портовый рабочий, полупрофессиональный футболист и профессиональный боксер, так ничего и не добившийся. Никто больше не сознался, что тоже был в этой группе.
Жара все усиливалась. И в этом тоже все показания совпадали.
Официант, стоявший за баррикадой, запомнил это так:
– Было жутко неудобно. В разбитые окна дул холодный ветер, так что руки у меня совсем занемели, но ногам и всему телу было очень жарко. У меня было ощущение, что я в сауне, понимаете, что я имею в виду? Всюду вокруг нас было пекло, но при этом свистел ледяной ветер. И это было так... так необычно, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Сенатор Петерс стоял у западных окон и спокойно наблюдал за чайками над гаванью и над рекой. Наблюдать за птицами всегда было для него безграничным наслаждением, разрядкой, а иногда и потрясением, при котором сердце заходилось от радости, как однажды в Нью-Мексико, когда его взгляд привлекло какое-то движение на горизонте, и он быстро насчитал тридцать пять больших летящих птиц, направлявшихся к югу, быстро машущих белыми крыльями с черными кончиками, с длинными, тянувшимися за ними ногами, по которым он без всяких сомнений опознал единственную оставшуюся стаю американских журавлей, которая, видимо, отклонилась от своего привычного маршрута, чтобы миновать бурю, но с фантастической уверенностью продолжала стремиться вперед, к своим техасским гнездовьям.