Потом я окончил школу. В точных науках я опередил всех, в других тоже не отставал и, таким образом, стал стипендиатом Массачусетского технологического института. Не думаю, что мой отец мог бы позволить себе финансировать мое дальнейшее образование.
В институте защитная тактика была усовершенствована, впрочем, идеальной она стала чуть позже. Автоматическая неискренняя стеклянная улыбка, всегда готовая к рукопожатию ладонь, абсолютная безынициативность. Я никогда, никогда не выражал своих чувств. Да и как я мог их выразить, если единственными чувствами, пожиравшими все остальные, были убийственные ярость и ненависть, накопленные за долгие годы издевательств? Я легко мог убить кого-нибудь, дав себе волю, но эпизод с палкой испугал меня. Лучше было никому не показывать, о чем ты думаешь. Что касается чувств, я предпочитал ничего не чувствовать — наблюдать за миром с беспристрастностью посетителя зоопарка.
Институтом я был доволен — он дал мне приличное техническое образование, но не толок ежедневно мою душу в ступе. Кстати, многие студенты были такими же интровертами, как и я.
Кроме того, напряженный график обучения не оставлял времени на развлечения. Да и физическим упражнениям уделялось не слишком много внимания, таким образом, моя неполноценность в этом плане не бросалась в глаза. Я вырос до пяти футов восьми дюймов, но оставался худым, слабым и неуклюжим. С тех пор я практически не изменился, только с возрастом появился небольшой животик.
Тысячи лет священники и философы говорили нам, что человечество надо любить, но не приводили ни одной веской причины, почему это нужно делать. А между тем основную массу человечества составляют жестокие, коварные безволосые обезьяны. Они ненавидят нас — интеллектуалов, эрудитов, интеллигентов, несмотря на то (или из-за того), что без нас они до сих пор бегали бы голыми по лесам и переворачивали камни в поисках пищи. И их любить? Ха!
Признаю, что мне встречались похожие на меня люди, дружелюбно относившиеся ко мне. Но к тому времени я научился подавлять чувства, чтобы избежать травли. Я уже стал человеком, к которому трудно испытывать какие-нибудь чувства. Достаточно способный физик, хорошо воспитанный и внешне хладнокровный, но равнодушный и замкнутый, я относился к окружавшим меня людям как к созданиям, которыми следует манипулировать для того, чтобы выжить. Я слышал, как коллеги называли подобных мне людей сухарями и бесчувственными рыбами, и не сомневался, что также они относились и ко мне. Но кто сделал меня таким? Возможно, я не стал бы беспечным весельчаком, даже если бы надо мной не издевались, но и не впал бы в такую крайность. Может быть, я даже научился бы любить людей и испытывать нормальные чувства.
Завершение моей истории достаточно обычно. Я окончил Массачусетский институт в 1936 году, в 1939 мне присвоили докторскую степень в Чикаго, там же я стал преподавать в университете, а на следующий год возглавил лабораторию в Манхэттене. Начало войны застало меня в лабораториях Аргонна, конец — в Лос-Аламосе. Мне посчастливилось не войти в контакт с коммунистами в это «ярко-розовое» время 1933-45 годов. В противном случае, из-за комплекса неудачника и накопившейся за долгие годы обиды, я мог бы легко оказаться в их сетях. После войны я работал у Лоуренса в Беркли.
Должности мало отличались одна от другой. Многие считали меня солидным ученым, пусть не гением как, Ферми или Теллер, но способным мгновенно отыскать ошибку и определить наиболее разумное направление дальнейших исследований. Такие способности были предопределены долгими годами объективности и рассудительности. Я не предпринимал попыток заняться административной работой для того, чтобы подняться по служебной лестнице. Всегда ненавидел работать с людьми индивидуально. Возможно, я смог бы пересилить себя — заставлял же я себя делать многие ненавистные вещи в жизни — но ради чего? Я не стремился к господству над людьми. Денег мне на жизнь хватало, особенно после того, как меня оставила жена…
Ах да, моя жена. Докторскую степень я получил раньше, чем впервые пошел на свидание. Потом я иногда ухаживал за девушками, но в своей обычной сдержанной формальной манере. Я даже не пытался поцеловать их, тем более затащить в постель. Почему? Не из-за морали. Я всегда считал мораль ребяческим предрассудком, присущим ненавистному мне племени безволосых обезьян. Но я знал, что всегда ухаживал неуклюже, так что бывал отвергнутым и осмеянным. Самым сильным моим стремлением было занять такое положение и так изменить личность, чтобы надо мной перестали насмехаться.
Почему, например, я ушел из Беркли в Колумбийский университет? Многие годы я увлекался тем, что незаметно для людей вел стенограмму их разговоров. Мне нравилось проводить статистический анализ их речи: определять частоту использования различных звуков, комбинаций слов, частей речи, тем разговора. Обычное хобби интеллектуала без какой-либо корыстной цели, хотя я написал ряд статей на эту тему для одного из научных журналов. Однажды моя секретарша заметила, что я делаю, и я неосмотрительно объяснил ей все. Несколько мгновений она тупо смотрела на меня, потом громко рассмеялась:
— Господи, доктор Ормон, вы сошли с ума.
Она так и не догадалась, что в это мгновение я готов был размозжить ей голову чернильницей. Некоторое время я сидел, сжав в руках блокнот и ручку и поджав губы. Потом отложил блокнот и вернулся к занятиям физикой. Анализом речи я больше никогда не занимался, а секретаршу возненавидел. Главной причиной моей ненависти служили мои собственные сомнения в своей нормальности, поэтому я не терпел, когда меня называли сумасшедшим даже в шутку. Я замкнулся в себе еще сильнее.
Продолжать работать рядом с этой секретаршей я не мог. Конечно, можно было выдвинуть против нее какое-нибудь надуманное обвинение или просто попросить начальство о замене, но я этого не сделал. Я считал себя объективным беспристрастным человеком и не мог позволить, чтобы чувства заставили меня поступить несправедливо. Ведь даже просьба о переводе секретарши на другую работу могла повредить ее карьере. Оставалось только уйти самому. Поэтому я связался с Колумбийским университетом.
Там я нашел лучшую работу с лучшей секретаршей Джорджией Эренфелс, настолько лучшей, что в 1958 году мы поженились. Мне было уже за сорок, ей — на двенадцать лет меньше, причем она уже была один раз замужем и развелась. Бог знает, что она нашла во мне.
Думаю, ей понадобилось примерно шесть месяцев, чтобы понять, что она совершила еще большую ошибку, чем в первый раз. Физика занимала всю мою жизнь, жена являлась приятным дополнением, но не тем человеком, перед которым стоило раскрыться. Позже, когда жизнь стала совсем невыносимой, я хотел раскрыться, но обнаружил, что петли совсем заржавели.
Жена пыталась меня переделать, что совсем непросто в случае с мужчиной средних лет, даже в идеальных условиях. Она уговаривала меня приобрести загородный дом, и я, наконец, сдался. Своего дома у меня до того времени не было, но, как и следовало ожидать, домовладельцем я оказался никудышным. Я ненавидел работу по дому, уход за садом и другие мелочи загородной жизни. Джорджия вынуждена была делать все сама, и это привело к тому, что единственная беременность закончилась выкидышем. Мне было очень жаль, но что я мог поделать? Несколько месяцев спустя я пришел домой с работы и обнаружил, что она уехала, оставив записку, начинавшуюся словами:
Дорогой Уэйд!
У нас ничего не получилось и не по твоей вине. Ты — такой, какой ты есть, и я должна была понять это с самого начала. Возможно, глупо было не замечать твои хорошие черты и настаивать на проявлении человеческого тепла, которым ты не обладаешь…
Итак, она получила развод и вскоре вышла за другого ученого. Не знаю, как они живут, но, насколько я знаю, пока еще не развелись. Психологи утверждают, что люди стремятся повторять свои ошибки в семейной жизни, а не учиться на них. Я решил быть исключением и выбрал отказ от общения с женщинами.
Это разрыв повлиял на мою жизнь в большей степени, чем хотел бы признать Железный Человек Ормон. Я сильно запил, чего раньше не делал никогда. Начал совершать ошибки на работе и, наконец, вынужден был обратиться к психиатру. Их ремесло можно на одну часть считать знахарством и еще на одну — недоказуемыми спекуляциями, но к кому еще можно обратиться?