Охотничья забава разбудила ранним утром сонные урочища предгорья. С высоты орлиного полета были хорошо видны шесть всадников, которые, быстро сближаясь, окружали ложбину, поросшую каштанами и кустарником.
Митридат, припав к гриве золотисто-рыжего жеребца, скакал во весь опор. Конь мчал напролом сквозь низкие, иссушенные зноем кусты, не выбирая дороги. Тем не менее, он ни разу не споткнулся, каким-то сверхестественным чутьем распознавая встречающиеся на пути рытвины и камни.
– Ахей! – закричал царевич, доставая на скаку стрелу из колчана: впереди, немного левее, у взгорья, затрещали ломающиеся ветки, и небольшое стадо оленей выметнулось на лужайку.
Тетива издала тугой, рваный звук, будто лопнула струна кифары, и каленое жало острия вонзилось под левую лопатку вожаку стада, на голове которого красовалась ветвистая корона. Олень на предсмертном всхрипе сделал еще один скачок и с разбегу грохнулся о землю. Следующая стрела впилась уже в дерево – второй ветвисторогий красавец, бык-трехлетка, совершив немыслимый по силе и красоте прыжок, исчез в густом подлеске; за ним умчалось и стадо.
– Сюда! Ко мне! Оил-ла! – Митридат соскочил с коня и в радости принялся отплясывать вокруг поверженного оленя дикарский танец.
Вскоре к удачливому охотнику присоединились и его товарищи.
– Давно мне не приходилось видеть такой точный выстрел. – Арторикс потрогал древко стрелы – она вошла в оленью тушу почти до половины.
– Поздравляю, Митридат! – сияющий Гай обнял друга.
– Видно сама Артемида[156] направила твою руку, господин, – лекарь Паппий в восхищении покачал головой. – На полном скаку, и так…
Промолчали только двое: обычно немногословный Гордий и царский конюший, низкорослый, сутулый перс с неухоженной рыжей бородой. Оруженосец царевича принялся свежевать оленя, а конюший занялся лошадьми – расседлал, отер пот, укрыл их попонами, устроил коновязь.
Завтракать решили прямо здесь, на лужайке. Польщенный похвалами, Митридат с гордым достоинством распределил лучшие куски своей добычи между сотрапезниками. Поев и немного отдохнув, охотники вновь направили коней в горы, чтобы еще попытать удачи. Но солнце, поднявшееся уже довольно высоко, разогнало дичь по глухим лесным закуткам, куда и пешим забраться было нелегко. Потому, пообедав и искупавшись в неглубоком лесном озерке, решили возвращаться в Синопу…
Угрюмый, заросший до глаз густой черной бородищей человек сидел на плоском камне у входа в глубокую пещеру. Его одежда – грязная полуистлевшая рубаха, рваный плащ и замызганные кожаные штаны – выдавали в нем одного их тех несчастных варваров, которых было немало в эпархиях Понта. Силой уведенные из родных мест и проданные в рабство, они так и не смирились со своей судьбой и при удобном случае убегали в леса и горы. Доведенные до отчаяния, голодные и полураздетые, беглые рабы быстро теряли человеческий облик и были способны на любое, самое страшное и жестокое преступление. На них устраивали облавы, травили собаками, жгли камыши, где они прятались, но толку от этого было мало – беглецы прекрасно знали каждую лесную тропинку, протоптанную зверьем, имели укрытия высоко в горах, куда ни одного царского гоплита нельзя было заманить никакими земными благами, и легко уходили от преследователей.
Однако, бородатый скиталец отнюдь не выглядел затравленным и отощавшим – как раз он догладывал здоровенную костомаху, запивая вином прямо из бурдюка. Неподалеку пестрела горящими угольями неглубокая яма-очаг; над ней на вертеле пекся, истекая жиром, козий бок, и бродяга с вожделением посматривал в его сторону. При этом ноздри его широкого, приплюснутого носа раздувались, рыжеватые, опаленные огнем костров брови ползли вверх, к давно потерявшему форму фригийскому колпаку, прикрывавшему жесткие, как щетина дикого кабана, волосы, и большая медная серьга в левом ухе начинала раскачиваться в такт мычащим звукам – бородач, пережевывая мясо, что-то напевал.
Неожиданно бродяга вскочил и прислушался. Он стоял над обрывом высотой не менее двадцати локтей[157], а внизу, по узкому извилистому ущелью бежала широкая каменистая тропа. И оттуда, из-за скального выступа по правую руку, доносились голоса и мерное цоканье лошадиных копыт.
Бородач удовлетворенно хмыкнул, быстро завязал полупустой бурдюк, забросал уголья землей, не без сожаления засунул недопеченный кусок мяса в дорожную сумку и достал из пещеры тугой лук с костяными резными щечками. Попробовал тетиву, выбрал из кожаного колчана стрелу, тщательно проверил оперенье и лег на самый край обрыва, спрятавшись за невысокими, чахлыми кустами.
Всадники приближались, хотя их еще не было видно. Бродяга, не отрывая глаз от тропы, сунул руку за пазуху и вытащил тяжелый кожаный мешочек, висевший у него на шее на крепком сыромятном ремешке. Взвесил в руках, слегка тряхнул – мелодично звякнули золотые монеты. Оскалив крупные желтые зубы в хищной ухмылке, запихнул мешочек обратно, под рубаху; устроился поудобней, наложил стрелу на скрученную из тонких, но очень прочных и упругих воловьих жил тетиву и замер в полной неподвижности.
Галл Арторикс, ехавший чуть сзади царевича, посмотрел вверх совершенно случайно, повинуясь еще не осознанному до конца ощущению тревоги, что его весьма озадачило – он не отличался трепетной, чувствительной душой, больше свойственной людям искусства, нежели воинам. Широкий и плоский лепесток с зазубринами уже медленно клонился книзу, слегка вздрагивая от упругости натянутой тетивы. И все, что успел сделать Арторикс, так это поднять на дыбы своего скакуна, который одним прыжком поравнялся с жеребцом царевича.
– Митридат! О-ох… – галл, судорожно цепляясь за гриву коня, свалился на землю – стрела пробила ему шею навылет.
Первым опомнился Гордий – схватив за поводья жеребца Митридата, он, нахлестывая его нагайкой, помчал в укрытие – к скале, козырьком нависшей над тропой.
А Гай и Паппий в это время засыпали стрелами верхушку обрыва…
Когда Гордий, обладающий кошачьей цепкостью, спустился вниз – он, невзирая на предостережения товарищей, все же рискнул подняться к пещере – Арторикс уже умер; стрела пробила сонную артерию. Митридат стоял на коленях над телом храброго галла и тихо плакал, Гай крепился, но его глаза тоже увлажнились, а Паппий хмуро вытирал окровавленные руки пучком травы – он пытался спасти Арторикса.
– Что там? – глухо спросил лекарь Гордия.
– Сбежал…
– Куда?
– Пещера… Не найти… В ней лабиринт, уходящий в глубь горы.
– Пошлем гонца, он приведет стражников. Выкурим, как лисий выводок из норы.
– Не получится. Я наслышан про эту пещеру. У нее есть несколько выходов.
– Эх, – Паппий со злостью швырнул пучок на землю. – Кто бы это мог быть? И сколько их?
– Он был один. Ждал нас… – Гордий понизил голос до шепота, чтобы не услышал Митридат. – И долго. В пещере ложе из веток и травы, срезанной дней пять назад. Куча обглоданных костей, в очаге много золы…
– Понятно, в кого он целил… – сквозь зубы процедил Паппий, бледнея от гнева. – Но откуда он знал, что мы будем возвращаться в Синопу именно этим путем?
Перс-конюший, расслышав последние слова лекаря, поторопился отвернуться к лошадям. На его смуглом лице появилось выражение досады…
Спустя десять дней после этого случая в доме Иорама бен Шамаха собрались его старые друзья: стратег Алким, опальный гиппарх Асклепиодор и синопский купец Менофил, круглолицый, рослый мужчина пятидесяти лет с плешивой головой в венчике седеющих кудрей.
– …Надо мной смеется вся Синопа, – обычно уравновешенный Алким кипел гневом. – Эти жирные придворные бараны, завитые на персидский манер, сплетничают и разносят гнусные слухи обо мне, словно рабы-уборщики общественных сортиров.
– Советую тебе сменить палудамент на мотыгу, – насмешливо посмотрел на него Асклепиодор. – Как я. Больше проку. Царица Лаодика теперь удостаивает почестей за иные заслуги.
– Усмирять бунтовщиков – дело начальника стражи. Я воин, а не палач! Катойки бросили свои селения и ушли в горы, где получили поддержку диких гептакометов. Царица требует, чтобы я принудил катойков к повиновению. Уничтожил, наконец. С кем?! Сотня гоплитов личной охраны – вот все мое войско. На кардаков надежды никакой – их больше интересует добыча. Сброд грабителей.