Это мне потом объяснили, что к чему. Рикша у них считается чуть ли не самое последнее занятие. А тут офицер, европеец, при всех регалиях, какого-то нищего китайца в коляске везет. Короче говоря, сцапал меня комендантский патруль. Вкатил мне комендант пять суток губы и строевую подготовку: пошагать, значит, во дворе комендатуры. Вот зачем, выходит, меня десять тысяч верст везли! А отсидел-того хуже. На улице китайцы подходят, пальцами дотрагиваются, а кто к гимнастерке лоб прижимает. В какую лавку ни зайдешь, хозяин все перед тобой выкладывает и денег не берет. Это они меня к каким-то своим святым причислили. Поначалу мне даже нравилось, а потом сил моих не стало. Ладно-в солдаты, а в святые я не нанимался. Еле допросился перевода в другую часть, подальше от Мукдена. А вернулся домой после войны-море потянуло. Степа широко улыбнулся:- Ну вот, чирик! Выписываюсь я. Мы еще с тобой в Одессе бычков с мола потаскаем.
Он осторожно обнял Павлика, халат при этом соскользнул, и виден стал синий китель с золотыми шевронами и орденскими планками.
Павлик засопел в ответ, одобрительно пробурчал:
- Ты мужичок, Степа!
Боцман, пожав каждому из нас руку, сказал:
- Жду вас в городе-герое Одессе, хуторяне. Адрес: "Россия", бывший "Адольф Гитлер", а на берегу-Молдаванка. Прохоровская, восемьдесят три, там каждый знает.-И удалился, большой, добродушный.
приветливый. После его рассказа и прощания успокоившийся Павлик уснул. Впрочем, ненадолго.
Он проснулся со стоном. Лев Исаакович, которого я тут же позвал, пробыл у Павлика около трех часов и ушел мрачный. На мой вопрос ответил только одним словом: "Посмотрим".
Вечерело. Павлику стало немного лучше, но глаза его лихорадочно блестели. Он позвал меня и сказал глухо:
- Кончаюсь я, Борисыч, да и слава богу! Сил больше нет терпеть. Не лезь со своими словами-они мне не нужны. Лучше послушай. Ты ведь историк. Может, когда и пригодится тебе моя история.
Он стал говорить тихо и горячо, все более возбуждаясь. Время от времени ненадолго впадал в забытье, потом снова начинал говорить, и каждый раз точно с того места, на котором обрывал.
- Слесарил я на заводе в Ногинске, а в сорок шестом загремел в армию. Попал в пехотный полк, тут же неподалеку, в Московской области. Служба как служба. Знаешь, солдат в пехоте: первые полгода называется "дух", "салабан" или "салага" - его любой старослужащий по морде садануть может и послать куда хочет, даже вместо себя в наряд; вторые полгода-"помазок" или "шнурок". Это уже полегче-не так тобой помыкают. Другой год службы: сначала будешь "черпак"-тебя не задирают, ты уже сам на "салабанов" покрикиваешь. Последние полгода - "старик". Его и сержанты не трогают, а то в сортире утопит. Когда увольнения в запас ждешь-называет
ся "квартирант". После увольнения, пока из части не ушел,- "ветеран" или "демби". От них и лейтенанты шарахаются. Вот дослужился я до "черпака", легче стало. И тут, понимаешь, такая канитель вышла. В воскресенье как-то с утра получил увольнительную. Мы с корешем на станции в буфете кирнули, погуляли.
Вернулся я к обеду, а тут суп гнилой, даром что с мясом. Дух от него такой, что нутро выворачивает. Солдаты, кто молчком, кто матерясь, миски отшвыривают.
Пришел дежурный старший лейтенант. "В чем дело,- говорит,-отчего шум?" Был бы я трезвый, смолчал бы, наверное, а тут понесло. "Мы что.-говорю,-матросы с "Потемкина", чтобы нас червивым мясом кормить?" Он взвился: "Ах ты, контра!"-и к особисту. Взяли меня в тюрягу Московского гарнизона.
Долго не думали: десятку как в яблочко влепили.
Попал я в лагпункт... Да ты держи меня за руку, держи...
Я послушно взял горячую худую руку Павлика в свои руки, а он, облизывая пересыхающие губы, продолжал:
- В Сибирь, Борисыч, в гиблое место, Лабытананги называется. Это по-ихнему, по-ненецки. Там ненцы живут, оленей разводят, только помирают они.
- Кто умирает? - не понял я.
- Да и ненцы и олени-все помирают, а больше всех мы-зэки. Да ты не перебивай меня. Я успеть хочу. На другом берегу Оби городишко Салсхард, раньше Обдорск назывался. А я в зону попал. Бараки холодные, мерзлые. Нары - вагонка в два этажа. С пяти утра к воротам, а потом вкалывать с тачкой и лопатой, насыпь для железной дороги делать. Жратвачерный хлеб с отрубями да теплая вода с рыбьими костями, редко когда с гнилой картошкой. Норму разве вытянешь при такой жратве? А нет - в карцер на 400 грамм хлеба и воду, да еще и изобьют. Добро если кулаками, а то железной трубкой или дрыном.
А тут ворье, урки-сами не вкалывают, а пайка им идет за наш счет. Да бьют чем ни попадя и крадут хлеб и чуни, а то и просто снимут или сдрючат у кого что с воли осталось. Свитер там, или шарф, или еще что. Меня тоже несколько раз избили и обобрали. Но я на них шестерить не стал. Только, вижу, все молчат, а одному разве с ними сладить? Стал я к ним поближе прибиваться, на их проклятой "фене ботать" научился. Она как вши: налезет быстро, и не заметишь, а вывести - попробуй! Вот и у меня осталось. Около урок хотя и полегче жить стало, но еще тошней.
Сколько раз думал повеситься, да там и это не просто.
Стукачи ссученные повсюду. Но вот прибыл новый этап с "фашистами", как урки трепались. А там одни солдаты, наши солдаты и офицеры то есть. Кто за что:
военнопленные из гитлеровских лагерей, власовцы, бандеровцы, зеленая литва и эстонцы, а то и вроде меня, чурикн. Двое даже из тех, кто Берлин брали.
Народ все тертый, боевой и не доходяги. Разной твари по паре то есть, но тут в зоне все как из одной части. Нескольких урок отделали так, что все они подальше держаться стали. Да и бригадиры, и нарядчики, и сами надзиратели их боялись. По баракам параша пошла: вохра и суки жаловались на этап начальнику лагеря, а он так сказал: "Норму выполняют? Ну и все. Мне план нужен, а с урками и доходягами плана не будет, не наскребешь, так что оставьте их".
- Пашенька,- вдруг прервал его Марк Соломонович,- отдохни, ведь уже за полночь.
Он, оказывается, может быть, и давно уже, возле кровати Павлика на табуретке сидел. Тот зыркнул изпод светлых ресниц, процедил:
- Заткнись! Я и так на бессрочный отдых ухожу.- Марк Соломонович покорно замолчал.
- Ну вот,- продолжал Павлик, часто и неровно дыша.- Тут мне один старший лейтенант и говорит:
"Ты, солдат, с урками не шейся. Тебе с нами дорога".--"А куда здесь дорога, кроме как в деревянный бушлат?" Он усмехнулся. "Поживем,-говорит,-увидим". Зашел я как-то в мехмастерские, там лопаты, кайла точили, тачки чинили и всякое из железа работали. Дело знакомое. Тут я вправду кое-что увидел.
А как-то, в начале августа это было, вывели нашу бригаду из зоны еще не усталую после ночи-то. Старший лейтенант этот что-то крикнул, и тут весь конвой перерезали. Ребята знатные ножи понаделали. Взяли у вохры автоматы, кому досталось. Бригада по команде за кочками залегла. Мне тоже кто-то нож сунул.
А погодя новую бригаду из зоны выводят. Только до нас дошли, старший лейтенант скомандовал: "Бей катов!" Вохра, как увидела наших с автоматами и ножами, побросала все и бежать. Это они против доходяг зверовали, а тут никто из них далеко не ушел. Потом подошли к зоне, уложили попок на вышках, вохру на вахте. Наших двоих тоже задело. Однако ворота открыли и в зону ворвались, кончать кого надо. Потом на поселок охраны напали. Они и оглядеться не успели, как их всех уложили. Тут уж на складе оружием разжились вдоволь. Полковника Воронина, начальника лагеря, живьем взяли. Привели в зону-судить.
Там уже почти все урки разбежались-кто куда. А из 58-й больше половины с нами встали, остальные в бараках спрятались, а кто и ушел невесть куда. Тут начальник лагеря встал на колени и говорит: "Братцы.
вы меня прикончите, и правильно сделаете. Только сначала выслушайте!"
Потолковали мы между собой: "Мы тебе не братцы, но говори". Так решили, тем более что от него самого особого зла не видели.