— Граждане самосцы, зачем нам слушать этих людей, которые набивают брюхо от жертвоприношений и проматывают свое добро, притворяясь благонравными? Разгадать такое знаменье, разумеется, нелегко, нужно превзойти все науки, чтобы с этм справиться. Но ведь у нас есть философ Ксанф, его знает вся Эллада, давайте его и попросим разгадать нам знаменье.
Он сел, а народ шумно обратился к Ксанфу и настойчиво просит его разрешить задачу. (82) Ксанф вышел к собранию, но не нашелся ничего сказать и только попросил отсрочки, чтобы разгадать знаменье. Собрание уже хотело расходиться, как вдруг опять с высоты налетел тот же орел и выронил из когтей большую печать за пазуху одному государственному рабу. Народ попросил Ксанфа заодно истолковать и это второе знамение; Ксанф пообещал и пошел домой мрачный и озабоченный.
(83) Вот приходит он домой и говорит:
— Видно, опять мне надо кланятся Эзопу, чтобы получить разгадку этого знаменья.
Входит и приказывает:
— Позвать сюда Эзопа!
Приводят Эзопа, связанного.
— Развяжите его, — приказывает Ксанф.
— А я не прошу, чтоб меня развязывали! — говорит Эзоп.
— Я тебя развязываю, чтоб и ты мне помог развязаться с одной задачей, — говорит Ксанф.
— Стало быть, ты меня развязываешь только из корысти, — отвечает Эзоп.
— Перестань, Эзоп, — просит Ксанф, — смени гнев на милость.
Развязали Эзопа, он спрашивает:
— Ну, чего тебе надо, хозяин?
Ксанф рассказал ему про знаменья, и Эзоп обещал помочь. (84) Но сперва он решил помучить хозяина. Вот на другое утро он ему и говорит:
— Хозяин, если бы нужно было разгадать слово, как ты говоришь, я в гадатели не гожусь, тут я ничего не понимаю.
Услышал это Ксанф, пришел в отчаянье; и так ему было стыдно перед самосцами, что решил он наложить на себя руки. "Время на размышления у меня уже кончается, — думает он, — и не переживу я, что со всей моей философией я не смог сдержать своего обещания". И, подумав так, дождался он ночи, взял веревку и ушел их дома.
(85) Эзоп из своей каморки, где он спал, увидел, что хозяин в недобрый час вышел из дома, и догодался, в чем тут дело; забыл он свою обиду из-за клада, выскочил и побежал следом. Настиг он его за воротами, когда тот уже привязал веревку к суку и хотел сунуть голову в петлю.
— Стой, хозяин! — закричал Эзоп еще издали.
Обернулся Ксанф и при лунном свете видит: бежит к нему Эзоп.
— Ну, — говорит, — поймал меня Эзоп. Зачем ты, Эзоп, сбиваешь меня с пути истинного?
— Хозяин, — говорит Эзоп, — да где же вся твоя философия? Где же твоя хваленая ученость? Где твое самообладание? Неужели, хозяин, ты такой малодушный и опрометчивый, что от хорошей жизни в петлю лезешь? Опомнись, хозяин!
— Пусти меня, Эзоп, — говорит Ксанф, — лучше мне умереть достойной смертью, чем постыдно влачить бесславную жизнь.
— Вылезай из петли, хозяин, — говорит Эзоп. — Я уж за тебя постараюсь разгадать знаменье.
— Как же это? — спрашивает Ксанф.
Эзоп говорит:
— Ты возьмешь меня с собою в театр; для народа ты придумаешь благовидную отговорку: гаданье — это, мол, недостойно философии; а потом предложишь им меня, будто я твой ученик. Они меня вызовут, и я как раз им все и растолкую.
(86) Так он уговорил Ксанфа.
А на следующий день Ксанф вышел к народу и начал так:
— Так как правила наши устанавливают известные пределы логической философии, <то не могу я быть ни толкователем, ни птицегадателем;> однако в доме у меня есть кому оказать вам достойным образом и эту услугу. И вот я, чтобы не умалить моего философского достоинства, предлагаю вам моего раба, который, пользуясь моими философскими наставлениями, истолкует вам знаменье. — И с этими словами он вывел веперед Эзопа.
(87) Но самосцы едва увидели Эзопа, как начали хохотать и кричать: "Давайте нам другого толкователя знамений! Да этот сам дурное знаменье! Ах он, дикобраз этакий, горшок толстопузый, обезьяний староста, мешок наизнанку, собака в корзинке, кухонный огрызок!" Но Эзоп все это выслушал глазом не моргнув, а потом дождался тишины и начал так:
(88) — Граждане самосцы, что вы глазеете на меня и хохочете? Не на вид надо смотреть, а на ум. Не всегда ведь тот дурак, у кого лишь лицо неказистое. Много есть людей мерзкого вида, но здравого ума. Что у человека рост невелик, видно сразу, а каков у человека ум, никому сразу не видно, так и нечего его ругать. Ведь и врач о больном не по виду судит, а сначала пульс пощупает, потом уж болезнь распознает. Кому придет в голову судить о вине в бочке не на вкус, а на глаз? Муза познается в театре, Киприда — в постели, а ум человеческий — в речах.