— Чего это он синий такой? — Спросил Сильвестр. — Аки упырь. Ну ка, отойдите все.
Духовник достал из-за пазухи тонкий нож в ножнах, вынул его и ткнул остриём мертвецу в вену на шее. Только капля крови выступила из раны.
— Не могёт быть, — прошептал духовник и перекрестился. — Свят-свят-свят…
Все, и царь в том числе, отпрянули от трупа, а Сильвестр, что-то тихо запричитал, то и дело крестясь.
Александр, знавший причину отсутствия в теле крови, спокойно обвёл глазами окружающих и у всех увидел в глазах ужас. Потом он встретился глазами с Адашевым и тот, наткнувшись на спокойный взгляд Ракшая, вдруг всё понял и закрыл лицо руками. Санька опустил голову, спрятав свой взгляд, и отошёл в сторону, а потом и вовсе вышел на улицу.
Вскоре на улицу вышли и остальные. На всех, как говорится, лиц не было. Захарьин стоял чуть в стороне, едва держась на ногах и раскачиваясь всем телом, потом взревел, и обхватив голову руками, ринулся бежать.
— Не утопился бы, — прошептал Иван. — Не разу не видел упырей. И как теперь? Всем кровь, что ли пускать? Вот беда-то! А ведь он на свадьбе нашей… И к сыну приставлен был. Надо собираться.
— Забирай и второго, — мысленно сказал Санька и старший Захарьин вдруг запнулся и плашмя упал на сложенную из чурбаков, поставленных вертикально, мостовую. Упал и остался лежать, распластавшись.
— Святые угодники! — Воззвал государь, сильно побледнев лицом. — Что это с ним? Фёдорыч, иди глянь.
— Я пойду, — остановил Адашева Санька.
Он подошёл к боярину, потрогал его за шею, перевернул на спину.
— Тоже синий! — Крикнул он и вернулся к царю. — Зовите Сильвестра! То его епархия!
На Адашева он смотреть боялся.
— Да что же это! — Вскричал Иван и схватился за голову. — Страх-то какой. Неужто и он?
Санька пожал плечами и, видя, что идти за священником некому, пошёл сам.
— Там и Григорий Захарьин… Того… Этого… — Сказал он, уже выходящему из таможенной избы, духовнику.
— В смысле?! — Удивился тот.
— В прямом. Вон он лежит.
— Твою мать! — Выругался Сильвестр. — Что они, все такие? Вот беда-то! Так и Анастасия…
Он зажал ладонью рот.
До Александра вдруг дошло, что он таким образом подрывает весь род Захарьиных, в том числе и род царицы Анастасии, а значит и её детей.
— Мать твою! — Вырвалось у Саньки, а мысленно он заорал: «Бля-я-ять!»
Он закрыл глаза и голова у него закружилась.
— Ты, что, паря?! — Испуганно спросил Сильвестр и Санька открыл глаза.
— Страшно, отче!
— Ништо-ништо… И то бывает. Ивана Васильевича жаль. Очень он Анастасию полюбил. Да и дитятко своё… Теперь в монастырь обоих сошлёт.
Санька попытался стряхнуть с себя страх, вдруг сжавший его сердце от осознания сделанного, но страх сердце не отпускал.
Сильвестр частыми и короткими шагами заторопился к телу дворецкого, потом подобрал полы кафтана и побежал, хлопая по мостовой каблуками надетых на босу ногу сапог.
— Пойдём отсюда, — сказал государь грустно.
— В баню?
— Пошли в баню. Ты с нами, Фёдорыч?
— Пойду корабли посмотрю, — буркнул Адашев, не глядя на Саньку.
— Я распорядился сжечь тела, — сказал Сильвестр, войдя в трапезную.
— На божедомке[4], надеюсь?
— А где ещё?
— Вот шуму-то будет, — проговорил покачиваясь и пьяно хихикая государь.
И он и Санька за полтора часа успели основательно набраться меда. Царь с горя, Санька за помин души.
— Грамотку я составил, — сказал Сильвестр. — Шуйский уже подписал, как очевидец. Теперь ты, государь подписывай и Санька пусть…
— Я, пожалуй, пойду, прилягу, — сказал царь, отстраняя рукой пергамент.
— Помочь? — Спросил Александр.
— Сам, — отмахнулся Иван.
Санька и Сильвестр остались вдвоём.
— Алёшка, чёй-то больно убивается по упырям. Дочь свою Анну хотел за Никитку отдать. У того-то первая жёнка помёрла… Хе-хе-хе… За упыря… Хе-хе-хе…
Он приложился к большому ковшу минуты на полторы.
— Давненько я не упокоевал мертвяков.
— Да, какие же они мертвяки, когда живыми были? Может не так всё? Упыри наоборот упитые должны быть.
— Это только в быличках[5] упыри кровь сосут, — сказал духовник. — Они души людские высасывают.
— Так отчего же они тогда помёрли? — Продолжил Санька глумиться над священником.
4
Божедомка — ямы, огороженные острыми кольями и низким забором, в которые сбрасывали трупы неизвестных без всякого отпевания.