Размышления не мешали продолжению тренировки. Я увеличивал темп движений и нагрузки, не забывая делать перерывы на отдых.
— Ты куда пропал, неугомонный мальчишка?
Хватился дядька-то. Надо идти к нему.
— Я здесь. Курицу выгонял. — соврал, выходя из сарая. — Оладьи уже готовы?
— Ещё пеку, но первые жарки да, готовы. Иди, пробуй.
Рукомойник есть и во дворе, это удобно. Мою руки и вхожу в пристрой. С приходом тепла Степ и Ригер всегда ели на летней кухне, а в холода питались в комнате дяди. Зимняя кухня была крохотной. Очаг, разделочный стол и подвесной шкафчик с посудой занимали почти всё её пространство. Один человек там ещё помещался, а вот двое уже нет.
Ещё в доме имелись прихожая, короткий коридор, кладовая и погреб. Не герцогский замок, но многие и такого не имели. Дядька три года назад справил черепичную крышу вместо дранки и соорудил пристрой. Откуда деньги взял? Сие тайна великая есть. Ничего, я тут быстро со всем разберусь.
Своего колодца у них — теперь у нас — не было и нет, приходится таскать воду с уличного.
— Вкусно? — поинтересовался опекун, наливая на чугунную сковороду очередные порции теста. — Кувшин с вареньем открывай.
Хочу сказать, что оладьи просто божественные. Не потому, что Ригер знает какой-то удивительный кулинарный рецепт — всё проще и печальней — я последний год вообще перестал ощущать не только запахи, но и вкусы. Последствия интенсивной химиотерапии. Мне бы сейчас и корка хлеба амброзией обитателей Олимпа показалась.
— Нормально, дядь.
Степ ответил бы так, и я не стал ничего менять в устоявшейся между ним и дядькой манере общения.
— Ешь больше, а то даже лекарь говорит, что ты у меня худой. Я сейчас тоже перекушу, и на работу.
Ничего я не тощий. В самый раз для переходного возраста. Когда мальчишки вступают в пору отрочества, они резко начинают прибавлять в росте, из-за чего порой и выглядят похудевшими.
— Опять поздно придёшь? — задаю традиционный вопрос предшественника.
— Сегодня даже позже обычного. — дядька снимает последние оладьи, ворошит угли под листом очага, чтобы быстрее догорели, садится напротив меня и наливает из кувшина себе в кружку молоко. — Сегодня будет восемь пар виргийских пленников, а в перерыве между их схватками наш любимый Филипп петь будет. Думаю, это надолго. Ты меня не жди, ложись спать.
В моём представлении амфитеатры — это помпезные сооружения вроде римского Колизея. Но место, где служил Ригер, напоминало, скорее, сельский стадион, только вместо футбольного поля засыпанная песком круглая площадка сотню ярдов в диаметре. Вокруг неё всего один ярус трибун в пять рядов скамей. Половину северной части занимают ложи знати с навесами и удобными сиденьями.
Под трибунами располагались подсобные помещения, клетки с животными, конюшня и камеры с военнопленными или преступниками, согласившихся сохранить жизни, а иногда и свободу за счёт убийства на арене своих товарищей в поединке, хищных зверей и быков. Или погибнуть от них самим.
Где-то там в лабиринтах под зрительскими местами и работал опекун. Степ никогда не интересовался, чем конкретно занимается Ригер, не стал спрашивать и я, хотя мне любопытно.
Проводив опекуна, быстро перемыл посуду тёплой водой — дядька позаботился нагреть — и хотел продолжить заниматься своим телом уже во дворике. Строения, стены забора и деревья позволяли выбрать площадку, на которой меня никто не увидит. Чуть позже намеревался всё-таки почитать учебники. Одно дело получить впечатления и знания из чужой памяти, а совсем другое пощупать самому руками, увидеть глазами, услышать, понюхать и попробовать.
Приступить к намеченному не получилось. С улицы донёсся заливистый свист и крики:
— Степ! Ты дома⁈
Это Николас. Пожалуй, единственный друг, нет, даже не друг, а приятель моего предшественника.
Вообще, я понимаю сейчас, что воспитанник Ригера Вилта был глуповат. Не разумом, как раз мозги-то у него умели быстро соображать, а душой. Слишком много у сироты вдруг нашлось внутри чванства и эгоизма, за что жизнь его и наказывала.
В том бедняцком районе, где он проживал, родители не имели средств оплачивать учёбу своих детей. Степ же, как только дядька устроил его в школу, сразу загордился перед товарищами своих детских игр и даже стал стесняться появляться с ними на центральных улицах Неллера.
Мой предшественник старательно тянулся к одноклассникам, но в свою очередь уже те, дети из богатых особняков и состоятельных домов, свысока смотрели на мальчишку, живущего в убогом жилище, к тому же сироту, про мать которого злословили, что своего сыночка она нагуляла.