– Не стоит, – сказал Барлес Маркесу.
Оператор пожал плечами и вышел во двор. Ядранка что-то говорила хозяину дома на сербохорватском, а тот потерянно кивал, заламывая руки. «Небо, упавшее на голову», – подумал Барлес. Мы живем, считая, что наши усилия, наша работа и то, что мы получаем в награду, – все стабильно и окончательно. Мы верим, что это с нами надолго и что мы сами долго проживем. И однажды небеса обрушиваются на наши головы. «Нет ничего более хрупкого, чем то, что есть, – сказал он себе. – И самое хрупкое, что ты имеешь, – это жизнь».
Барлес вышел из дома. Стоявший рядом с мертвой коровой Маркес снимал панорамный план разрушенной стены хлева. Иногда убитое животное жалко больше, чем человека. Все зависит от того, как скомпонован кадр или видеоряд. Жалко даже еще живого зверя. Барлес вспомнил, как во время осады Сабры и Шатилы в Бейруте за ним и Пако Ольмедильей увязался раненый пес, который долго хромал следом на трех лапах, – одна лапа была раздроблена пулей. На войне глаза раненых братьев наших меньших точь-в-точь как у детей, которые смотрят на взрослых, и в них читаются боль, упрек и непонимание, за что им эта боль. Все эти детские лица, обожженные напалмом; лица, закрытые повязками, а из-под повязок глядят выпученные от страданий глаза – в Хорремшехре, в Эстельфе, в Тире и в сотнях мест, которые тоже всегда одинаковы; взгляды детей на всех войнах – один долгий молчаливый упрек миру взрослых. И даже не обязательно, чтобы дети были ранены или убиты. Достаточно такого шестилетнего малыша, одиноко сидящего на полу сараевского морга, с бесполезной повязкой на голове, такого хрупкого, с открытым ртом, голенькими ручками и грудью, которого они с Маркесом сняли в тот день, когда Пако Кустодио отдал камеру Мигелю де ла Фуэнте, опустился на ступени лестницы и расплакался. Слезы бежали по его лицу и капали с усов. Иногда ужас подстерегает тебя, затаившись, в глазах живого ребенка на затерянной дороге, в подвале. Или на личике еврейского ребенка, который, стоя подле матери, поднял руки вверх и смотрел – или смотрит сейчас? или еще будет смотреть? – в лицо бездушного нацистского палача в варшавском гетто. Память каждого репортера – словно альбом со старыми фотографиями, – образы иногда перемешиваются, наслаиваясь друг на друга, и тогда свои личные воспоминания уже не отличить от чужих. Мусорные свалки в Сальвадоре с трупами замученных под пытками молодых ребят. Тюрьмы Чаушеску. Захват Карантины ливанскими фалангистами.[248]
Ужас. Барлес покачал головой: людям ни хрена не понять. Например, любой придурок, прочитавший «Сердце тьмы»[249], считает, что знает об ужасах все, поэтому едет в Сараево на два дня, чтобы поработать над теорией, объясняющей, откуда вся эта кровь и дерьмо, а по возвращении пишет триста пятьдесят страниц и участвует в круглых столах, где обсуждает этот вопрос с идиотами, которые никогда не дрались из-за корки хлеба, не слышали, как женщина кричит, когда ее насилуют, и не знают, что чувствует человек, когда у него на руках умирает ребенок, а детская кровь еще три для остается на его рубашке, потому что просто невозможно найти воды, чтобы ее постирать. Манифестами солидарности, статьями социально вовлеченных интеллектуалов, нотами протеста за подписью деятелей искусства, науки и литературы сербские артиллеристы подтирались вот уже три года. Однажды Барлесу здорово влетело от руководства из-за того, что он наотрез отказался брать интервью для программы новостей у Сьюзен Зонтаг, которая в это время ставила в театре Сараево «В ожидании Годо» с группой местных актеров.[250] «Пошлите кого-нибудь из отдела новостей культуры, – отбивался Барлес. – Или, еще лучше, какого-нибудь убежденного интеллектуала, увлеченного этой темой. Я необразованный сукин сын, и меня интересуют только война и хаос».
250
…