К счастью, он помнил имена.
Юрис Вилкс за эти годы превратился в Юргена Вольфа и по-латышски говорил уже с большой неохотой, зато немецкий освоил едва ль не лучше прирожденного немца. Он стал буфетчиком — должность очень ответственная, совсем не для латыша должность, и даже выучил довольно много русских слов. Лабрюйер, отыскав его в буфетной, заговорил с ним по-немецки и получил такие сведения: господин Красницкий прибыл месяц назад, поселился в одном из лучших номеров, ищет себе хорошую квартиру в приличном месте, но это тяжкий труд — что ни выберет, супруга против, ей не угодишь.
— Так он с супругой? — удивился Лабрюйер.
— Да, господин инспектор. Дама из благородного сословия, очень хорошо одевается. Завела в Риге большие знакомства, всюду ее принимают.
— Немка?
— Русская.
— Понятно. Никому не говори, что я тебя спрашивал. И хотелось бы мне взглянуть на эту пару.
— Это легко устроить.
Лабрюйер прикинул: в паре мошенникам работать выгоднее, красивая дама заводит светские знакомства, собирает вокруг себя кавалеров, а муж аккуратно обчищает их за карточным столом. Что тут можно сделать? Можно, познакомившись, зазвать их в ателье, а снимки передать в Сыскную полицию, пусть там разбираются.
— Взгляни, Вольф, может быть, они в зале.
— Как будет угодно господину инспектору.
Буфетчик выдал подбежавшему официанту целый поднос посуды и вслед за ним вышел в зал. Минуту спустя он вернулся.
— Ужинают, господин инспектор. Во втором ряду справа третий стол от входа.
— Там рядом есть свободные столы?
— Второй пока свободен. Сказать Гансу, чтобы посадил вас там?
— Да, сделай милость.
Лабрюйер отдал пальто гардеробщику, посмотрел в большое зеркало — вид приличный, не хуже, чем у богатых постояльцев гостиницы. Подкрутил усы и пожалел, что так и не привык пользоваться помадами, которые сводят кончики усов в задорно торчащие вверх стрелки. В немецкой среде эта манера называлась «жизнь удалась». Может быть, помада изменила бы цвет волосков. Лабрюйеру не очень-то нравилась его рыжеватая масть.
По распоряжению буфетчика официант быстро провел его вдоль стены к намеченному месту. Лабрюйер сел и огляделся. Вспомнилось то забавное время, когда агенты выслеживали Рокетти де ла Рокка, часами сидели в ресторане, а потом отчитывались за каждый потраченный пятак. Теперь Лабрюйер мог заказать самый изысканный ужин — пожалуй, это и следовало сделать…
Он не торопился разглядывать Красницкого со спутницей, чтобы не выглядеть назойливым. Отметил только, что говорят они по-русски. Грех было не прислушаться.
— Я другую брошку тебе куплю, только не ной, — сказал раздраженный мужчина. — Да и подороже, а твоей — грош цена.
— Это память, ты что, не понял? Это память.
— Закажем ювелиру точно такую же. Хочешь — можно дать объявление в газете: нашедшему — вознаграждение, а кошелек пусть уж оставит себе.
— Она не найдется, я знаю, она не найдется.
— Если ты думаешь, что она тебе удачу приносила…
— Это память. Единственная память.
— И непременно нужно было единственную память всюду с собой таскать?
— Непременно.
— Ты становишься невыносима, моя милая. Потерю вряд ли найдешь, новую брошку не хочешь — чего же тебе надо? Я же посылал в фотографическое ателье — там не находили. У госпожи Морус кошелька не находили. Ну, поплачь, если тебе с того станет легче.
— Я никогда не плачу.
Заинтригованный Лабрюйер наклонился и вытянул шею, чтобы разглядеть пару.
Это действительно была Иоанна д’Арк, и с ней — высокий статный мужчина, той породы, которая нравится всем женщинам без исключения: осанистый, плотный, плечистый, с правильным лицом, с прекрасными волосами, подстриженными лучшим парикмахером, такие волосы всегда вызывали у Лабрюйера легкую зависть: очень темные, с деликатнейшим налетом благородной седины. Лет этому красавцу было, пожалуй, уже под пятьдесят. Вот только руки — Лореляй была права, руки он имел пухлые, крупные, прямо сказать — простонародные.
Лабрюйер удивился было — отчего в ателье не сказали, что кошелек с брошкой найден? И сообразил: видимо, послано было только что, сам он отсутствовал, Каролина где-то читала доклад, оставался один Ян, а его, когда нашли кошелек, не было, был только Пича.