— Значит, в политэкономии и марксистско-ленинской философии шаришь…
— Так точно! В пределах двух семестров!
— Достаточно, — лейтенант усмехнулся. — Будешь конспекты за меня писать к политзанятиям. Прямо сейчас садись и начинай. Вот темы, а то я прошлый раз пропустил, так надо нагонять. Чтоб к утру было готово — иначе замполит мне голову оторвёт, а я с тебя шкуру спущу! Всё ясно?
— Так точно! А как с вечерней поверкой быть? И после отбоя?
— На поверке быть, а после отбоя сиди и пиши сколько влезет — старшину я предупрежу… И чтоб к утру было!
— Есть!
Командир тяжело поднялся. Его мысли были уже далеко от рядового Романова, которого он, в общем-то, не считал за человека. И не потому, что старший лейтенант Сдобное был высокомерен или обладал манией величия. Нет, нет и нет! Вся система, вся Советская Армия, все четыре миллиона человек, носящих зелёную форму, не считали Ромку за человека. Как, впрочем, и остальных «духов» и «молодых». Не он первый, не он последний. Право быть человеком надо ещё заслужить. Точнее, выслужить.
Он сидит и пишет, совершенно по-новому ощущая шариковую ручку в потемневших и огрубевших пальцах. И совсем иначе воспринимаются ленинские слова. Они будоражат мозг, впавший в спячку, заставляют шевелиться мысли, не востребованные в солдатской жизни. Увлёкшись, он на время забывает, где находится. Ленинская комната — самое тёплое место в казарме, и кажется, что он засиделся в университетской читалке, готовясь к семинару. Но вскоре голова наливается свинцовым туманом, веки начинают часто моргать, а потом глаза и вовсе слипаются. А он ещё до середины не добрался. Помотал головой — не помогает: мысли разбегаются в разные стороны, играют в салочки и пятнашки. Организм, проведший почти весь день на морозе в бесконечных строевых занятиях, непонятно зачем нужных в таком объёме ракетчикам, хочет лишь одного — спать. И только неотвратимость жестокого наказания удерживает мозг от нестерпимого желания немедленно провалиться в чёрную дыру. Он третий раз бежит в туалет умыться холодной водой. На этот раз полностью суёт голову под ледяную струю и ждёт, пока не начинает ломить череп. Часы показывают половину второго, когда он под завистливым взглядом дневального на тумбочке добирается до кровати. Дальше провал.
— Батарея, подъём!
Они снова бегут. Снова в строю. И опять холодно. Даже холоднее, чем прежде. Уже декабрь. Но ему почему-то легче. Морально. Толи притерпелся, толи тело закалилось. Уже не так удручает безысходность и бессмысленность происходящего. Он научился мечтать даже в строю — тело мёрзнет в подмосковном лесу, а мысли переносят его в белорусское Полесье! Он в партизанском отряде, они с товарищами на боевом задании — нужно пустить под откос поезд с боеприпасами. Вокруг фашисты… и нельзя проронить ни слова, упаси бог звякнуть оружием — в морозном лесу звук раздаётся очень далеко. Подумаешь, холодно! Главное — выполнить задание и остаться в живых. Вековые ели в шапках снега как нельзя лучше иллюстрируют происходящее и здесь и там. И конечно, звёзды… Сорока на хвосте принесла, что зима в этом году такая же морозная, как в 1941-м, когда немцев остановили под Москвой. Пальцы не гнутся, уши перестали даже чесаться, значит, снова обморожены — опять почернеют, а потом кожа будет слезать с них крупными лоскутами. Раньше, на гражданке, он бы переживал — как же так, что же теперь с ним будет? А ничего не будет, или какая разница, что будет, — они скоро в казарму вернутся, а потом на завтрак строем и с песней. А их деды в такой мороз гитлеровцев остановили, неделями в окопах и землянках жили, не говоря уж, что воевали, а не строем ходили!
— Стой! Раз-два!
Первая посылка излома. Большой фанерный ящик, куда мама любовно укладывала конфеты и печенье, яблоки с их старенькой дачи. Что там было ещё, Ромка разглядеть не успел: десятки рук, жадно и с необычайным проворством вытесняя его собственные, погрузились в ящик, и вот он понимает, что с ним остались лишь две пригоршни конфет, которые он успел зачерпнуть в первый момент, а ящик безнадёжно пуст. Нет, в углу притулилось одинокое яблоко, но тут же худая и смуглая рука протиснулась откуда-то из-под его подмышки и яблоко мгновенно исчезло. Стало невыносимо обидно. Не жалко содержимого посылки, а именно обидно, что мама старалась, пытаясь послать ему своё тепло, любовь и поддержку, а эти немытые шустрые руки так варварски всё расхватали… Впрочем, он тоже участвует в подобных пиратских набегах на чужие посылки, предав чувство собственного достоинства и казавшиеся незыблемыми правила приличия. И его руки так же жадно выхватывают из чужих ящиков незнакомые южные фрукты, кругляши солёного твёрдого сыра, домашнюю колбасу или сало… Так что обижаться, собственно, не на кого и не на что. Никто не виноват, что они как-то удивительно быстро и незаметно превратились в ожесточённых, голодных и очень проворных существ, одновременно забитых и агрессивных, — мерлоков, чутко реагирующих на любую возможность поживиться.