Юзек собирался в дорогу — да что ему было собирать: две рубашки, онучи и кусок масла…
Все валилось у него из рук, и неизъяснимый страх перед неведомым будущим сжимал ему сердце.
— Воля господня! — часто повторял он, стараясь совладать с собой и не выказывать тревогу перед заплаканной матерью.
Она хлопотала, как могла, все ему приготовила на дорогу; едва рассвело, покормила коз, но душу ее угнетала великая тяжесть, которую она не могла сбросить.
— Вот вижу и вижу, будто кого-то выносят… — с тоской говорила она, глядя на Юзка.
— Полноте выдумывать! — отвечал он в страхе.
— Юзусь! Юзусь!
— Не плачьте, матуля, я же вернусь к вам.
Зося плакала вместе с матерью, но не знала, о чем… Ей казалось, что Юзек скоро вернется, как всегда, когда он уходил на богомолье. И она удивлялась его унынию. Говорит, что за деньгами едет, а горюет, — размышляла она. А потом удивлялась, что, уходя, он обнял ее и на пороге перекрестился.
Мать выгоняла из клети коз, когда влетел Войтек.
— На ярмарку?
— Нет. В Пешт…
— В такую даль?
— Да, не близко…
Войтек задумался и отошел в сторонку. Козы вышли, а следом за ними и Юзек с матерью.
— В Пешт!.. — повторил Войтек и бросился догонять Юзка.
— Юзусь! — зашептал он ему на ухо. — Поищи мне там работу, я приеду…
— Сиди дома, раз тебе тут хорошо…
— Ну как же! Хорошо!
— А что?
— С отцом не лажу. Бьет он меня…
Войтек проводил их до большака и вернулся к Зоське.
Юзек шел со своей котомкой рядом с матерью и погонял коз.
— Сколько, вы думаете, дадут?
— Дали бы хоть двенадцать…
— Надо поторговаться…
— А как? Хорошо, если бог пошлет покупателя…
— Лишь бы не было рабчан!..
— И то! Хуже мошенников не сыщешь на свете…
— Эти не то что вдвое, а в пять раз меньше норовят заплатить.
— Такой народ продувной.
Они шли вниз по деревне, разговаривая о продаже, о долгой суровой зиме, которую предсказывали по всем приметам. Но разговор скоро оборвался: оба они думали о другом. Время от времени мать отворачивалась, делая вид, что сморкается, и украдкой утирала слезы.
Все-таки Юзек их заметил и старался ее успокоить.
— Ну, хватит вам плакать, мама…
— Да оно само плачется…
— Не век же я там буду вековать.
— И сама не пойму почему, но мне все кажется, что больше я тебя не увижу…
— Господь с вами! Что это вы говорите! Мы еще вдоволь нарадуемся друг на дружку. Придет весна, я вернусь, привезу денег, и нам полегче станет жить на свете. Верьте мне, матуля!
— Боже милостивый! — вздохнула она.
— Купим земли, засеем и помаленьку-помаленьку вылезем из нужды. Только начать трудно, а потом само пойдет… Верьте мне, матуля!
— Дай-то бог…
— Право, мама, так. Вы не горюйте, говорю вам, не горюйте… К зиме я вам пришлю, чуть что заработаю… Не будете вы бедовать, лишь бы господь дал здоровье…
И он принялся расписывать перед плачущей матерью радужные картины золотых дней, которые сулило им будущее. Она не повеселела, но успокоилась.
В дороге к ним присоединились еще люди и дальше шли уже вместе к костелу, на ярмарку.
На ярмарке была страшная толчея. Люди толпились на площади и громко галдели. Говор заглушали крик и брань покупателей, мычание телят и зазывание торговцев.
За ручьем, где продают скот, шуму еще больше. Пронзительно верезжат поросята, словно с них шкуру сдирают, и визг их смешивается с мрачным мычанием волов и жалобным блеянием овец. Как есть страшный суд! Душераздирающий рев животных наполняет всю ярмарку, сливаясь в сплошной гул.
Из многоголосого гомона вырываются отдельные слова, как из бурлящего потока тихое и неумолчное журчание. Ругаются и по-двое, и целыми толпами, что бы ни покупали… Тут какой-то хозяин выхваляет перед другим своих волов, тот их хулит… Там Иосель, мясник, плюет под ноги ловко надувшему его собрату и орет во весь голос:
— Чтоб тебе сквозь землю провалиться! Чтоб тебя вдобавок паралич хватил!
Громче всех кричат рабчане. Они божатся без зазрения совести, сто раз клянутся, говоря правду, и двести, обманывая в глаза… Это крестьяне, но они уже десятки лет занимаются торговлей.
Маргоська встала у забора. Коз она держала на веревке.
Тотчас со всех сторон ее обступили рабчане.
Она робко озиралась, высматривая Юзка, но он где-то пропал. Придется ей одной продавать.
— Сколько за них?
— Пятнадцать…
— Насмех вы это, что ли?!
Начали рядиться.
— Не сойти мне с этого места, больше семи не дам!