— И чего он туда бегает? Есть, что ли, в хате нечего этому паршивцу!.. Сходи-ка, Хазьбета, за ним, — говорил он снохе, — а то я пойду, так все кости ему пересчитаю! Да накажи ты этим побирушкам, чтобы они моего малого не зазывали к себе! Покуда терплю, терплю, а…
Хазьбета уходила, но обычно возвращалась одна.
Тогда старик впадал в ярость и проклинал час, когда пустил на свою землю этих окаянных нищих, которые сманили его малого.
Видно, позабыл старый Хыба, что не он, а отец его женил проработавшего у него долгие годы батрака на сироте Маргоське, отвел им место за ручьем и дал лесу на хату. За это они должны были помогать ему в поле — и помогали.
Запамятовал об этом старый Хыба… А может, ему казалось, что это случилось, когда уже он был хозяином, или что так давно живет он на свете!.. Кто ж его знает!
На лесопильне Хыбы собралось несколько мужиков. Был тут Щипта из-под Гроня, Енджей Запала, Блажек Кусь, прозванный Курьером, старый Козера, ну и трое Сатров: Ромек, Михал и Янтек.
Братья бывали тут ежедневно. Они привозили из лесу комли, скупали, где могли, сухой бурелом и пилили доски с весны до зимы и даже зимой. Доски эти они продавали в другую деревню, каждый — как знал и умел. Работали они сообща, а заработок делили. Это был безмолвный заговор трех сыновей против матери. Ни один из них не говорил об этом вслух, но про себя каждый решил, что как только заработает две-три сотенных, то, не дожидаясь материнского благословения, женится на ком попало, лишь бы получить клочок земли… А пока что они выслушивали язвительные насмешки и с утра до ночи работали, как волы.
Щипта и Енджей давно привезли сюда бревна, а сейчас хотели распилить их и продать, а то не на что было купить соли. С самой весны лежали тут эти бревна, заваленные другим лесом, но все недосуг было мужикам вырваться из хаты. Работы всегда хватало и в поле, и дома. Осенью, когда кончалась страда и с поля был убран хлеб, оставалось больше свободного времени. Правда, надо было копать картошку, но это бабье дело, пусть-ка они погнут спину над грядами. У мужика скорей заболит поясница… Так про себя рассудив, порешили и пришли на лесопильню.
Блажка сюда привела не какая-нибудь нужда, а он всюду втирался, куда его и не звали. Ему бы только пойти на деревню да просиживать часами по хатам.
Так заходил он и сюда и сидел на досуге. Смолоду он немало побродил по свету, и у него было что порассказать. Одна беда: не знал он, где кончается правда, так иной раз нивесть что болтал… Везде ему были рады, как всякому, впрочем, над кем можно посмеяться. Язык у него длинный, говорили люди, да кому это мешает, раз никто ему не верит… А за то, что он сплетни собирал и по хатам разносил, его и прозвали Курьером.
Козеру, видно, и сюда «что-то» завело, как оно всегда водит таких пьяниц, горьких да непутевых.
Сойдясь на лесопильне, все толпой обступили Яська, который мастерил шестерню; рядом лежали водяное колесо и три гладко выстроганных вала.
— Что же это такое будет, а? — спросил любопытный Блажек.
— Гонтовня, — тихо ответил Ясек, поднимая голову.
— Это что же?
— Гонтовня! — громче повторил Ясек.
— Я понимаю, а что это?
— Увидите…..
— Это, стало быть, такая маленькая лесопильня, — объяснял Щипта, всегда старавшийся казаться умным, — тут вон вал, там водяное колесо, а сейчас он ладит шестерню. Не видите, что ли?
— Да вижу.
— Так чего же спрашивать?
Все прикидывались, будто понимают, хотя никто не знал, что это будет.
Между тем пила с яростью вгрызалась в дерево, осыпая доски опилками. Пришел из хаты Собек и, шаркая керпцами[2], стал отгребать опилки в сторону.
— Михал! К пиле! Доходит! — крикнул он, оборачиваясь к мужикам. Все задвигались. Михал с Янтком закрыли воду, Ромек повернул рукоятку. В пилу задвинули новую доску, и пущенная в ход лесопильня снова заскрежетала. Одни вернулись к Яську, другие окружили костер, разложенный возле лесопильни.
— А он, скажу я вам, такое тут смастерит, этот Ясек… — начал Запала, — И не говорите!
— Надумает, смекнет то да се — и сделает.
— Известное дело, он мужик искусный…
— Талант — он и есть талант. Тут ничего не скажешь. Только тихоня, с людьми он обходиться не умеет.
— Вот то-то! С ним, скажу я вам, много не потолкуешь…
— Уж это нет!
— Такой думщик…
— А выкопали вы картошку? — спросил Щипта, обращаясь к Енджею.
— Да выкопать, скажу я вам, бабы могли бы, если бы они со льном управились. Времени, сами знаете, было немало. Но то одно, то другое, так оно, скажу я вам, и проходит зря. Я говорю бабе: «Принимайся, дескать, живее, не мешкай…» Но бабы — одно слово бабы.