После таких открытий трудно сохранить былой оптимизм. Целыми днями я теперь валялся на пляже, грелся на солнышке, плавал и жалел самого себя, свои бесцельно прожитые годы. По пляжу ходил высокий пузатый мужчина с орлиным носом и густыми рыжими волосами, он продавал горячую кукурузу. Он доставал ее из кошелки, от янтарных зерен шел пар. Я вгрызался в початок, стараясь сопротивляться тоске, которая все больше охватывала меня. Я боролся с тоской такими примитивными методами: ел, курил, разглядывал немцев — основной костяк сентябрьских пляжников, следил за судами, которые уходили в сторону Босфора. “Писательство — это разновидность шизофрении, — думал я, — им заболевают так же внезапно и сильно, как гриппом „гонконг”. В этом я видел оправдание своим поступкам. “Сумел заболеть, сумей и вылечиться”, — твердил я сам себе и жевал янтарные горячие кукурузные зерна.
Вечером я попросил Васо не называть меня больше “мцерали”.
— А что так? — спросил Васо.
— Это слово слишком ко многому обязывает, — сказал я. — Я это наконец-то понял.
Наш разговор не укрылся от Кости.
— Ты сегодня не в духе? — спросил он.
— Я сегодня не в духе, — сказал я и уставился на одиноко мерцающую звездочку в горах.
— Куда ты смотришь? — спросил Костя.
— Ночью люди возвещают о себе светом в окне. Вон он мерцает.
— Что случилось? — спросил Костя.
— Я решил бросить писать, — сказал я. — Ничего у меня не получается, ребята.
— Ой, мцерали, ты мудришь, — сказал Васо и неодобрительно покачал головой. — Лучше пойдем куда-нибудь выпьем и забудем этот разговор.
— Не надо, — остановил его жестом Костя. — Сегодня обойдемся без вина. Ты видишь, у него это серьезно.
— Вижу, — сказал Васо. — Я бросил бокс, потому что понял, что Джо Луиса из меня не выйдет. Ты помнишь, как я запил с горя и лез в любую уличную драку?
— Помню, — сказал Костя. — А помнишь, как я вернулся из плавания и нашел свою жену в гробу?
— Разве такое забудешь, Костя, — сказал Васо.
— У меня на руках остались двое детей, — сказал Костя. — Поэтому я перешел с парохода на водолазный катер “Кавказ”. А я всю жизнь мечтал ходить в дальние рейсы, а сходил только дважды на Кубу и один раз был в Бомбее. Мне нужно вырастить пацана и пацанку, как ты думаешь, это легко сделать без матери?
— Почему ты не женишься вторично?
— Я люблю только свою жену. Не хочу другой, не могу положить другую женщину в нашу постель.
— Прости, Костя, что я заставил тебя говорить об этом.
— Мы мужчины… И потом, тебе нужно об этом знать.
— Почему? — спросил я.
— Может, тебе это пригодится, когда ты будешь работать над рассказом или повестью. Писатель должен знать все о людях.
— Ребята, у меня ничего не получается, поймите вы! — повторил я.
— Не валяй дурака! — сказал Костя, повышая голос. — Иди за вином, Васо, мы устроим ему проводы.
— Разве он собирается уезжать? — удивился Васо.
— Он размяк в нашем климате, а у них в Ленинграде дожди, ветры.
— Костя, пусть он еще погостит недельку.
Костя покачал головой.
— Домой ему надо, Васо. Завтра иду на своем катере в Сухум, прихвачу и его. В Сухуме я сам усажу его в самолет, и послезавтра он будет у себя дома. Ему нужен холод, он здесь размяк.
Мы сели в такси и поехали к дяде Мише. Узнав, что я уезжаю, он нахмурился.
— Я привык к тебе, как к сыну. Куда же ты поедешь, разве тебе здесь плохо?
— Мы все к тебе привыкли, мцерали, — сказал Васо. — Нам будет тебя не хватать.
— Он должен ехать, — решительно возразил Костя.
— Я должен ехать, — повторил за ним я.
Мы в последний раз пили “Изабеллу”. Как всегда, произносились тосты. Уже под утро я покинул этот гостеприимный дом. От тумана улицы были сырыми. Глубокие канавы у тротуаров, выпуклая дорога говорили о силе местных дождей, время которых еще не наступило. На причале я распрощался с Васо.
— Может быть, займешься своей язвой? — спросил я.
— Хо! Моя язва! — Васо засмеялся. — У меня, мцерали, такой желудок, что я могу камни переваривать. Моя язва — это военная хитрость, все равно всего вина не выпьешь, надо и себя иногда поберечь. Ну, гагимарджос!