— У, ведьма! — трусливо взвизгнул Васька, отодвигаясь от цыганки. — Креста на тебе нет, проклятое племя!
И в это мгновение впереди раздался самый страшный звук — звук передергиваемого затвора.
— Вот же ты сволочь какая, — вполголоса произнес Матвей, — накликал же Васька нелегкую!
Васька хотел было что-то сказать, но цыганка прижала нож к его боку и прошептала:
— Только пикнешь, шкура драная, зарежу и глазом не моргну!
Васька покосился на цыганку, поверил в серьезность её слов и окончательно замолчал. Со всех сторон из пшеницы выступили солдаты.
— Кто такие, куда идете? — спросил комиссар-большевик в кожаной куртке.
— На Украину, за мучицей, батюшка товарищ, а то голодно! — быстро ответил за всех Матвей, пока кто-нибудь не ляпнул чего лишнего.
— Все за мукой? — недоверчиво переспросил комиссар.
— Все, батюшка товарищ!
— Ладно, можете идти… кроме тебя, — комиссар ткнул пальцем в Бориса.
— Почему же мне — нельзя? — спросил Борис, по возможности спокойно. — Мы ведь — одна ватага.
— Правду он говорит? — комиссар повернулся к людям на телеге.
— Правду, правду, батюшка товарищ! — торопливо подтвердил Матвей.
— Не тебя спрашиваю, — отмахнулся комиссар.
— Правду! — вразнобой подтвердили попутчики.
Васька покосился на цыганку и промолчал.
— Все равно, вы идите дальше, а этот останется.
Борис безнадежно глядел вслед удаляющейся телеге.
— Почему же мне нельзя, товарищ большевик? — спросил он тоскливо, предчувствуя ответ.
— Личностью не вышел, — коротко ответил комиссар, — морда у тебя белая.
— Какой я белый? — запротестовал Борис. — С голоду за мукой иду…
— А вот в штаб тебя сведу — там и поглядят, какой ты взаправду. Стороженко, Храпцов — а ну, отведите этого в штаб!
Двое солдат вышли из обшей-массы, встали чуть сзади от Бориса и повели его по дороге обратно к станции.
— Братцы, — начал Борис, когда комиссар с остальными солдатами пропал из виду, — вы сами-то откуда будете?
— А тебе-то не все равно? — ответил один. — Я вот, допустим, псковский…
— А из какой же деревни?
— А тебе-то что? Ну, из Надворья…
— Так я ведь в Надворье бывал, у меня там родня… — начал Борис вдохновенно врать, — дядя Ваня, что возле околицы живет, он мне родственник…
— Дядя Ваня? — заинтересовался солдат. — Это хромой, что ли?
— Во-во, он самый, хромой и есть.
— Так он не у околицы, а у пруда…
— Точно, возле пруда, это я запамятовал по малолетству… Мы в этом пруду мальчишками карасей ловили.
— Ха! — развеселился солдат. — Я ведь тоже карасей в том пруду ловил!
— Может, мы с тобой вместе их и ловили-то… То-то я смотрю, вроде человек знакомый!
— Ну, надо же! — солдат растрогался. — Где Бог свидеться дал…
— Хорошие караси в пруду были! А что в штабе-то небось со мной и разбираться не станут — шлепнут — и все разговоры?
— Это как водится, — вздохнул солдат, — в штабе у них разговор короткий…
— Братцы, — пожалобнее начал Борис, — может, вы меня… того…
— Ты это брось, контра, — вступил в разговор второй солдат, до сих пор хранивший молчание. — Вишь, на жалость берет! Велено — в штаб, значит, в штаб и поведем!
— А я бы… на водку вам… и по-человечески, земляки все ж таки… Карасей мальчишками вместе ловили…
— А сколько бы, допустим, ты нам на водку? — задумчиво проговорил “земляк”.
— Да хоть бы сто рублей, — наудачу предложил Борис.
— Сто рублей — это хорошо… а то ведь правда, в штабе шлепнут его без всяких разговоров… и земляки опять же…
Борис скосил глаза на небо: к луне подбиралась большая туча.
— Вот они, сто рубликов-то, — протянул он солдату деньги.
— Сто рублей — это хорошо… только комиссар-то нам… — начал раздумчиво “земляк”, для верности спрятав деньги.
В это время туча наползла на щербатый диск луны, и Борис, не дожидаясь, пока размышления солдата придут в последнюю, явно неблагоприятную фазу, сложился пополам и резко нырнул в пшеницу.
— Стой, земляк! — недовольно окликнул его солдат и сдернул с плеча винтовку.
— Черт тебе земляк, — пробурчал Борис себе под нос, зигзагами улепетывая в хлеба.
— Стой, дура, я же тебя не трону! — истошно вопил солдат.
Борис бежал, согнувшись, ожидая выстрелов. Пшеница предательски шуршала, обозначая его передвижение. Звук этот казался Борису непомерно громким.
— Стой же, контра проклятая! — оба солдата начали палить по хлебам, но в сгустившейся темноте это было совершенно безнадежно.
Борис проснулся и долго лежал, глядя в ночное звездное небо, вспоминая, что случилось дальше. Солдаты, постреляв, ушли, переругиваясь, а Борис, отлежавшись, потихоньку пошел прямо по полю в том направлении, куда уехала телега. Версты через полторы он отважился выйти на дорогу, а к рассвету вдали показались дома и железнодорожная станция.
— Какое село? — спросил он у мальчишки, что гнал в поле четырех коров.
— Отрадное, — бросил тот, не оглянувшись.
У Бориса отлегло от сердца: Отрадное — это была уже Украина.
Хозяин гостиницы “Париж” Ипполит Кастелаки был вдов, немолод и неизлечимо болен. Дела в гостинице шли плохо, хоть Феодосия и набита была приезжими. Но платили они неаккуратно, ломали мебель и рвали и без того дырявые простыни, а некоторые вообще норовили съехать, не заплатив. В этот вечер Кастелаки долго подсчитывал убытки и вздыхал сам себе. В комнате была страшная жара, потому что он боялся раскрыть окно, чтобы не влезли и не украли кассу.
Наконец хозяин гостиницы закрыл учетную книгу, убрал в потайное место тонкую пачку денег, горестно пожевав над ней губами, и разделся до кальсон. Напоследок он приоткрыл дверь и прислушался. Была глубокая ночь, все постояльцы гостиницы “Париж” давно спали. Кастелаки с облегчением запер дверь в свою комнату и сел на кровать, скрипнув пружинами. Не глядя протянул руку, взял с комода графин с несвежей третьегоднишней водой и растворил в стакане порошок, что дал ему аптекарь Гринбаум. Порошок якобы помогал от печени. Кастелаки выпил лекарство, поморщился, привычно ругнул Гринбаума, погасил лампу и долго ещё сидел на кровати, почесываясь и вздыхая. Наконец, его сморил тяжелый сон — не иначе, Гринбаум подмешивал в порошок снотворное.