Дих Роман
Батя
Женщины нашей деревни за последние два года попривыкли ко многому.
Ещё не так давно, в период войны, то в один, то в другой двор почтальонша Фрося прокрадывалась как воришка, кидала казённый конвертик на крыльцо и убегала, сопровождаемая лаем дворовых псов; раз, было, здоровенный кобелюга сорвался с цепи и настиг почтарку уже за двором - почал злобно трепать несчастную, пока хозяйка не выскочила и не отогнала зверя хворостиной.
Почтарка валялась в пыли сломанной детьми куклой, или как изнасилованная наступающими войсками - мы и таких видывали за эти несколько лет. Сумка, в два счёта распотрошённая кобелем, как вспоротая рыбина из пуза икру, вывалила содержимое - газетки об одном листе, и несколько синеньких конвертиков - в тех приходили похоронки.
Хозяйка пса тогда, угомонив защитника своего дому, бегло, пока Фроська ныла, просмотрела, кому какой конвертик из деревенских предназначался, и радостно перекрестившись - "пронесло, живой!" - потащила за ошейник огромного своего кобеля, серо-чёрной масти. В деревне даже поговаривали, что означенная баба с этаким-то кобелюкой живёт как с мужиком, пока ейный воюет, но, собственно, я уж сейчас точно не про это.
А кобелевой хозяйке наша многострадальная почтарка принесла известие о смерти мужика через пять дней - тогда хозяйка изнахратившего Фросю кобеля выла вместе с ним, только что не поила его самогоном, наверное; под вечер вынесла штакетиной окна многострадальной почтальонши, проклиная до десятого даже колена. Мрачный серо-чёрный кобель крутился сперва вокруг неё, потом, отбежав, завыл дико-безутешно.
Наши бабы, деревенские, оттащили новую-новоиспеченную вдову, всплакнули вместе с нею, - некоторые так недобро смотрели на окна почтарши, которая, всего лишь, свою работу исполняла.
Друг, Витька - мы с ним погодки были и в свои четырнадцать-пятнадцать самые старшие из мужиков на деревне, (не считая сопливой мужской братвы ещё ниже нас ростом и возрастом), - в общем, я и Витька было хотели вообще почтарку камнями забить как-нибудь - так по отцам, не вернувшимся с войны, нас, двоих более-менее мужиков во всей деревне, тоска замучивала... Однако же, подумавши, не стали - поняли своими несовершенными умами, что не её то вина, смерть наших бать-то, и потом сама война - тоже.
А там и кончилась война, как нам главный диктор Левомазов всем объявил однажды погожим июньским деньком, и из мужиков взрослых в деревню вернулся только дядя Петя Шухлядов, сразу ставший председателем сельского нашего совета.
Ох он и крови попил из наших матерей - а и те из него попили кой-чего срамного, и не по своей воле, говорят.
Самым первым дядя Петя у нас на деревне сделался героем. Как в сельсовете окопался - от самогона или даже городской водки не просыхал дня; с утра, как к сельсовету идёт - орёт-вопит: "Я на войне кровь мешками проливал, пока вы, суки злоебучие, тут мясо с салом кушали, да ебарей ублажали!"
И давай потом с бабами, что к нему на поклон шли, в сельсовете закрываться... Не со всеми - какие пофигуристее; оголодал, знать, кровь за нас проливаючи, не щадя значит.
И вот мать моя у него тоже отметилась тогда....
Как от него возвернулась с полумешком муки и двумя банками консервы говяжьей - так меня с ходу хлесть по мордасам, хотя я только ей двери открыл.
- Мама, за что? - недоуменно спрашиваю, свои подростковые грешки в памяти перебирая. А мама пьяным голосом:
- За то чтобы выжил, и чтобы все вы жили! Пей давай - и мне бутылку вонючей городской суёт - а я сделал вид что пью, а сам сплюнул обжигающую гадость втихомолку.
Из другой комнаты сестрёнка-Ленка высовывается было, глазёнки слипшиеся кулачками трёт - а я ей в руки конфетку городскую, что подружайка моя мне вчера в ночи дала, да шепчу:
- Леночка, иди поспи, конфетку покушай - мама наша в расстройствии опять, что бати рядом нету... - и тут мне сестрёнка в ответ:
- А батя сегодня под утро приходил к нам, стучался - я выхожу, дык он меня по голове гладил.
Я ошеломлённый ей шепчу:
- Так погибший наш батя, что ты мне рассказываешь - вон и Фрося-почтарка в позатом году конвертик приносила!
- А сегодня он сам приходил, и этой ночью тоже придёт... - сестрёнка говорит, а сама городскую конфетку уминает, аж слюни текут.
Я родную мою сестрёнку тогда в лобик расцеловал, слюни-то подтёр подолом рубахи своей старой и пошёл маму пьяную на топчан в горнице втащить.
А сам всё думаю и не верится - неужто батя жив? Не может того быть!.
И, пока мамка спала, затируху с тушёнкой сотворил, сам поел и в миске сестричке отнёс.
Разбудил - спала уже, дело к ночи. Она покушала и говорит: