— В деревне, откуда родом мои родители, на другом берегу реки монастырь стоял. Древний и разрушенный. В нем лишь одна церквушка сохранилась, которую, видимо, из-за ее отдаленности от дорог оживленных во времена хрущевские не закрыли. Службы там шли. На большие праздники издалека к ней народ православный стремился, вокруг-то церкви лишь порушенные или в склады колхозные превращенные…
Я в монастырь впервые пошел на Спас второй, на праздник Преображения, его еще «яблочным» зовут. Рано утром увидел старушек в светленьких платочках, с корзинками и сумками, наполненными яблоками и прочей сельской снедью, вереницей идущих к деревянному мостику через реку, на другом, высоком берегу которой и был монастырь, и решил — схожу.
Забежал к другу Андрею за Марьей Антоновной, его матерью, которая тоже на службу собиралась. Она обрадовалась несказанно:
— Вот молодец, Павлуша. Праздник-то сегодня большой, богатый. Господь урожай послал — что в поле, что на огороде.
Набрали две корзины яблок, а Мария Антоновна еще и узелок с другими продуктами присовокупила.
— Это на «канун» и для батюшки, — сказала она, а на немой мой вопрос добавила:
— Пусть и усопшим радость будет, а батюшку кормить нам надо, он ведь у нас уж второй год как один. Матушка, Царство ей Небесное, еще на прошлое Рождество преставилась. Болела, сердешная, долго.
К воротам монастыря вела крутая, вымощенная булыжником дорога, начинающаяся сразу от речки.
— Раньше тут паром был монашеский,
— рассказывала Мария Антоновна. — Я уже не помню его, а старики говорили. Когда монастырь закрыли, монахов многих на север сослали, а некоторые сами по округе разбрелись. В монастыре военные стояли, дорогу через лес себе проложили, а паром убрали.
Издалека монастырь не казался порушенным, но когда поднялись к высоким арочным воротам, увидел я и заросшие бурьяном и лопухами проломы в красных кирпичных стенах, и до фундамента разваленные монастырские здания, и пустые глазницы окон пятикупольного двухъярусного собора с ржаво-железными каркасами ободранных куполов. На стене собора железнодорожными костылями была прибита позеленевшая от времени железная плита с надписью: «Собор Архистратига Михаила. Исторический памятник конца XVIII века. Охраняется государством».
Справа от ворот, вдоль сохранившейся стены, шла посыпанная песком дорожка, обрамляемая с одной стороны ухоженными цветами, а с другой стояли в ряд мраморные надгробные памятники со старорежимными надписями и датами старины глубокой.
— Здесь большое кладбище было, — объяснила мне Мария Антоновна, — монашеские кресты деревянные сгнили, а эти памятники благодетелям монастырским по всему монастырю и лесу валялись. Которые полегче, мы сюда волоком притащили, а могилки их где — кто знает?
Тропинка упиралась в небольшую каменную, покрашенную в голубой цвет однокупольную церковь, с высокой папертью и колоннами при входе. Большие железные двери храма были открыты, оттуда слышалось женское пение и бряцанье кадила. Запах ладана я услышал еще при входе, а когда вошел в притвор, как будто встречая меня, вышел священник в белом облачении с кадилом и свечой в руках. Чуть поклонился, покадил в мою сторону и, степенно повернувшись, вошел в храм, как бы приглашая за собой в тайну внутренней церкви.
— На горах станут воды… — пел хор. Пел слаженно, душевно, хотя голоса были немолодые. Я перекрестился и, отступив в сторонку от двери, всматривался в церковный полумрак, привыкая к нему после яркого солнечного дня. Рядом продавали свечи. Когда покупал, Мария Антоновна мне тихонько объясняла:
— Ты, Павлуша, одну свечу-то к празднику поставь. Вон впереди у иконы большой подсвечник стоит. Одну за родственников своих усопших. Это там где канун, а третью у иконы Петра и Павла засвети, у окна, справа. Да там и стой, где мужикам положено молиться.
Поставив свечи, стал, где советовали. Батюшка закончил кадить, зашел в алтарь, закрыл Царские врата и уже без кадила вышел на амвон.
— Миром Господу помолимся, — чистым высоким голосом начал возглашать он прошения.
Хор, в тон ему, продолжил:
— Господи, помилуй.
— О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся…
Священник говорил все новые прошения-призывы. Они мне были понятны и как будто бы лично необходимы. Я даже мысли свои в слова священника вкладывал. О том, что на меня как человека нового в храме обратили внимание и украдкой поглядывали, я подумал только тогда, когда священник ушел в алтарь, а хор запел:
— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…