“Ничто так не заставляет размышлять, как частые посещения госпожи смерти”.
Тот, кто вернул Батюшкова на землю, был Иван Петин. Он тоже был ранен, но легко, и оставался на ногах. В палатках, куда укладывали перевязанных, оказалось несколько раненых французских офицеров. Русские охотно делились с ними едой и водкой. Близость смерти словно уравняла врагов, и они праздновали новое рождение, нарочно громко разговаривая и даже отпуская шутки. Однако Петин, войдя в палатку, немедленно разогнал “застолье”. На замечание Батюшкова, что благородному человеку не стоит поступать таким образом, он ответил: вы делите хлеб с врагами, а на берегу умирают сотни русских. Это подействовало на Батюшкова отрезвляюще. Его судьба, разделённая в тысячах таких же, а чаще куда более страшных судеб, больше не вызывала ни жалости к себе, ни восхищения.
В реальности войны подобным чувствам просто не оставалось места.
Под знаменем любви
Через несколько дней после Гейльсберга Наполеон разгромит русскую армию под Фридландом, а меньше чем через месяц заключит мир. Подписание состоится в Тильзите, ныне это город Советск в Калининградской области. Тогда же по церквям России полетит распоряжение Бонапарта более не анафемствовать, ибо “их величества императоры на Немане обнимались и обменялись орденами”.
Русскому народу предлагалось самостоятельно объяснять чудесное превращение Антихриста. Ответ нашёлся сам собой и был по-народному простодушен. “Когда узнали в России о свидании императоров, – вспоминал Вяземский, – зашла о том речь у двух мужичков. «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!» – «Да, как же ты, братец, – отвечает другой, – не разумеешь и не смекаешь дела? Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи»”.
В своей “Старой записной книге” Вяземский называет наши войны с Наполеоном “несчастными”. Действительно, ни ловких демаршей, какими прославился Суворов, ни прямых экономических выгод они не принесли. Цена, которую Александр заплатил за сохранение Пруссии как государства – была та же: Россия примыкала к санкционной войне с Англией. С момента подписания договора все её порты закрывались для торговых судов этой державы.
Большая часть российской знати не приветствовала союз с Францией. Если кого и стоило брать в союзники, считали они, так это Англию, чья экономика, промышленность, судопроизводство и банковское дело значительно опережали Европу. Именно Англия обеспечивала русской элите богатейшую культуру повседневности, то есть “Все, чем для прихоти обильной / Торгует Лондон щепетильный / И по Балтическим волнам / За лес и сало возит нам…” От “прихоти обильной” никто не собирался отказываться. Без торговых сверхприбылей, считали русские олигархи, Россия скатывается в допетровскую азиатчину. А “старорусские патриоты” вроде графа Румянцева вообще не могли взять в толк, зачем Россия вмешивается в дела Европы. Мечты императора о всеобщем братстве (и “безрассудная страсть” к прусской королеве Луизе) – дорого обходятся стране, считали они.
Для российской экономики мир с Францией предвещал кризис. Но и война влекла кризис тоже. Содержание огромной армии вдалеке от дома разоряло казну, рубль обесценивался. Мир был выбором из двух зол с тем преимуществом, что мир позволял сохранить лицо, выгадать время и восстановить армию. В том, что главная битва с Наполеоном впереди, мало кто сомневался.
После Тильзита русское общество предсказуемо “заболело” франкофобией. Она была тем нелепее, что высший свет говорил на французском, одевался во французское, французское читал, слушал, играл, пел и ел. И тогда (и всегда) страна назначала главным врагом того, от кого больше всего зависела. Но что своё могла противопоставить Франции Россия? Кроме того, о чём писал “Русский Вестник” Глинки? Если даже историю России Карамзину только предстояло написать?
Не шишковский же “кафтан” вместо “сюртука”?