В ореховой скорлупе
Батюшков вернётся из Финляндского похода летом 1809 года. Старый дом в Хантанове пока позволяет разместиться и ему, и незамужним сёстрам. Начнётся обычная жизнь мелкопоместного дворянина из Пошехонья. Наверное, после финской войны и зимы Батюшков внутренне готов к такой жизни. Еще в Финляндии он принимает решение обосноваться в провинции – по крайней мере на ближайшее время. Другой “базы” у него нет.
Финская кампания не принесёт Батюшкову прямых выгод. Для военной службы он, оказывается, не создан. Определяясь в полк годом раньше, он мечтал жить в Петербурге, однако осенью 1808-го лейб-гвардии егерский полк отправят на войну в Финляндию, а вместе с ним и Батюшкова. Несколько зимних месяцев он проведёт не в столичной суете литературных собраний – а на берегу заледеневшего Ботнического залива, вдоль которого вместе с армией продвигается к Швеции. “Скука стелется по снегам, – пишет он Оленину из Надендаля, – а без затей сказать, так грустно в сей дикой, бесплодной пустыне без книг, без общества и часто без вина, что мы середы с воскресеньем различить не умеем”.
С точки зрения “наполеоники” война в Финляндии была чередой мелких сражений между частями армий – и стычками с финским крестьянством. Никаким историческим размахом, живописностью стройных рядов и пушечных залпов, знамён и кавалерии – всем тем, что создавало военную романтику, – эта война не обладала. Она не была даже формально объявлена. Русская армия просто вторглась в Финляндию, подчинённую шведской короне, и стала шаг за шагом захватывать территорию.
Король Швеции Густав IV считал Александра образцовым европейским самодержцем, но после Тильзита ему пришлось расстаться с подобными иллюзиями. Теперь, когда Пруссия была повержена, а Александр союзничал с “корсиканцем” – “антибонапартист” Густав оставался в одиночестве. Кавалер Андрея Первозванного, он вернул орден, когда Александр наградил этим орденом Наполеона. У Густава и вообще были давние счёты с династией Романовых. Он был знаком с Александром ещё со времён Екатерины Великой. В Петербург он приехал в последние месяцы жизни императрицы. Здесь его ждала невеста – сестра Александра (Александра Павловна). Но свадьба, которая могла бы укрепить династические связи Романовых в Скандинавии, в последний момент расстроилась. Неизвестно, по глупости или недосмотру Платона Зубова, или по его же умыслу – из брачного договора исчез пункт о перемене вероисповедания Александры Павловны. Для будущей королевы Швеции было невозможным оставаться в православии, и все это знали – точно так и сама Екатерина перешла когда-то в чужую веру. Однако пункт всё-таки “выпал”. Обнаружив пропажу, оскорблённый Густав не вышел на церемонию и вскоре покинул Петербург. Ждали, что реакция Екатерины будет ужасной. В каком-то смысле так и вышло. В тот день – когда Екатерина с вельможами напрасно прождали помолвленных – с ней случился первый из череды ударов, сведших императрицу в могилу. И вот теперь её внук – тот самый Александр, несостоявшийся шурин – устраивал “рейдерский захват” шведских провинций Густава.
В Финляндии Батюшков не рвётся в бой и не мнит себя спасителем Отечества. Во время перестрелки при Иденсальми он в резерве и, по собственному признанию, “геройскими руками / фляжку с водкой осаждал”. Батюшков готов восхищаться героизмом Ивана Петина, с которым судьба снова свела его, – но сам остаётся в стороне. Качества, необходимые боевому офицеру – здоровье и сила духа, – у него, кажется, отсутствуют. В Финляндии он это понимает. Когда кампания затягивается, он подаёт Багратиону прошение об отставке. Официальная причина: здоровье (“Так нездоров, – пишет он Гнедичу, – что к службе вовсе не гожусь, хотя и желал бы продолжать”). Но были, наверное, и другие причины. В Финляндии Батюшков видит то, что видит: война это не только карьера и слава героям, но множество “уединённых крестов”. Да, победа – как бы говорит он. Но как совместить торжество с безымянными, занесёнными снегом могилами, где свой конец нашли тысячи солдат и офицеров, над прахом которых никто и никогда не прольёт слёз, не прочтёт молитвы? Тем более, что под любым из этих крестов мог быть он, Батюшков? “Я желал бы уничтожиться, уменьшиться, сделаться атомом”, – в отчаянии признаётся он Гнедичу. “О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царём бесконечного пространства…” – мог бы ответить ему принц датский.
Но Батюшков не Гамлет, он поэт. Значит, пищу для ума/воображения он отыщет в пустоте, скорлупе и отчаянии. Соображения о крайних широтах Батюшков неожиданно развернёт в коротеньком, но ярком “Отрывке из писем русского офицера о Финляндии” (1809). Его путевой, по сути, очерк жанрово перекликается с “Письмами русского офицера” Фёдора Глинки, вышедшими годом ранее. Перед нами первый опыт Батюшкова в прозе. Видно, что поэту созвучен глинковский пафос военных стратегий и побед. Однако в большей степени его очерк наследует просветительской традиции карамзинских “Писем русского путешественника”, а через них и европейской литературе путешествий с вечным противопоставлением “своего” и “чужого”. “Северные народы, – напишет Батюшков, – с избытком одарены воображением: сама природа, дикая и бесплодная, непостоянство стихий и образ жизни, деятельной и уединённой, дают ему пищу”. Отметим это непостоянство: быстрая смена картин северной природы (как и смена батальных сцен) сродни подвижности воображения. “Древние скандинавы, – подмечает поэт, – полагали, что Оден <…> чутким ухом своим слышит, как весною прозябают травы. Конечно, быстрое, почти невероятное их возрастание подало повод к сему вымыслу”.