А тут ишшо и Кривошеина со своею брюшиною пожал’вала: мол, не обженишься, погань такой, шкура ты полполковничья, тятьку на т’я спущу – не видать тады тобе мало что звезд’чки – погона самого последнего. А уж коль обженишься – заместо тятьки царствуй-енераль вовсю (потому тятька ейный самый енерал и есть!). Куды кинешься? Полковница-т ишшо тепленькая!
Д’ спасибо папаша-енерал, Кривошеин что, самолично прибыл-стал с самое Москвинишны: дщерь свою беспутную наставил на стезю истинну. Уж что он там с ей делал, един пес и ведал, а толь от бремени сейчас и разрешилася дщерь Кривошеина: да сказ’вают, дочь-девчонка на свет вышла со звездой-во-лбе-горит: ну чистый Федотка, полковник-то!
А тут полковница-т что удумала: покуд’ва полковник Федот раззявил свой рот – она с енералом слюбилася, с Кривошеиным. Не желаю, де’ть, полковницей – женовать, так с енералом. И что – сейчас и окрутилися. Тот, другой, отец и окрутил: потому служба, куды кинешься.
С полковником-т полковница толь блудодеела, похоть тешила, потому без венца с им записалася, по-походному. А тут все чин чином, срам и прикрыла венцом, что корова седлом, топерва глядит енеральшею, не иначе Кривошеиной, Федотку свово и знать не ведает. Да и енеральская дочь, меньшуха Кривошеина, от его открестилася, как в опалу-т попал: мол, нужон ты мне, лыч полполковничий, сама, мол, сяду енералить енеральшею. Уж луньше слыть дщерью енеральскою, нежель женой полковничьей. Толь и свистнула, виса ты, толь и след ей простыл.
А полковнику того и надобно: Палашка слаще сладкого, пуще самой что раззвезды пышет, пышнотелая.
Д’ полковница-т… тьфу ты, енеральша-т… Напакостила, Кривошеиха-т: прошептала енералу, губошлепая, про Палашку лишенько – тот, енерал-т (а что, сказ’вают, весь изранетый: сейчас за палаш и хватается!), отписал полковника в самый что ни есть полк-располк полковничать, сложить свои белые косточки… А сам, енерал-т, с молодкой своей стал к Сисою на постой – д’ ка-а-ак пустился енеральничать – народ сызнова по норам д’ подполам попрятался. То, сказ’вали люди старые, светопреставление самое и есть.
А куды кинешься? В пондполах-т ноне хол’но – нешто в пекло? Опеть же рекут – ровно реки текут, д’ в рот не попадай’т: поперек бат’шка в пекло не лезь! А и где он, отец-т? Онисим-т? То-то…
Пошли хто челобитчики к енералу Кривошеину поклон бить: защити, мол, отец-бат’шка, заступничек, избави, мол, от некошного. Потому верни, де’ть, отца самого, Онисима. Д’ растолкуй: сказ’вают, ноне почитай который уж Онисим гинет на нет. ’От и в суседнем что селе, одна сказ’вала – по усам текло – так сказ’вала, ихнай онисим сгинул: не успели глазком мигнуть – что корова помелом смела, поминай как звали. Так эт’ что – и в тем-т селе, и в эфт’м – все посгинули. То и есть: наш онисим – и они с им, отцы-т!
Затяну-у-ули верев’чку… Это ж в каких повестех видано, а? Эт’ ж в добрых повестех-т кажнай стишок знай свой шесток, потому при своих местех. Сказано: ить без воли Господа-т не едино словцо с главы не падёт. А тут что? Распуст-и-и-ились, разбузы-ы-ыкались! Свистоплясь одна, без отца-т, без онисима, и пристягнуть нек’му! Святые Угодники!
А енерал-то? О-о, енера-а-ал! Поенеральничал со всего плеча – а нонече на печи лопает калачи: брылы свои обрил и лыка не плетет, на енеральшу толь пялится д’ лыбится – та кобыляет, взнуздать ей некому. Потому шелудивца-т брить – не луньше ль опалить? Эт’ ж он, Кривошеин-енерал-т, на словесех что на гуслех – а на деле-т адли на балалае: лулы д’ разлулы. П’шёл бить брынды. Э-эх, велик телом, да мал делом…
Повы-ы-ывелся ноне отец на Руси, весь вышел, онисим-т: ни семечка… Сгинул – и дух простыл… Извели, изверги…
Эт’ ж топерва чем повесь вести? Каким пером? Аль в каку-растаку упряжь впрясти? Потому супротивит, заморушек! У-у…
А тут ишшо Васильша что удумал: Палашку-т, лишенько-т свое, посвистом не высвист’вает, – потому остыл, опостыл’ла. Вот т’е и любовишна: вся вышла. А Палашка-т что квашня какая скисла: на все село осрамил! Вся плошью точно оплешивела: нешто такую в повесь опишешь? А повесь-т и сама на ладан – будь он неладен – дышит…
Ох перо ты, пёр’шко бедовое, тыс’чепудовое… Эт’ в давешни-т поры было: лёт’вало легче легкого, пуховое, – а топерва тащишься точно борона, д’ за тощою кобылою…
Прости, Господи, на перо-т, рекут, не ропщут. Пером-т строки не спортишь. А толь и строка адли блошка кака: не подкуёшь…
– Да ты что, Вася? Куды навострился прощелыгою? – То попадья-а-а! Поди ж ты, ка-а-ак выступила, д’ щегла во все уста и вып’стила. А тот, Василей-т, добро в узалок взял, веревч’кой завязал и поминай как звали: завихрился! – Воротись, пошто поскудишь, мордуешься? Аль забыл, откель прибыл-стал, гол-сокол, зелье в горло залил забытущее? Аль мало кормили-поили т’я? Хлебал в три глотки глотищами! Аль мало тешил т’я Онисим, отец-т, точил балясами? ’От и выточил на своей-т плеши колушек осин’вый – хошь пляши, хошь блажи…
Да покуд’ва попадья-т Василья паскудила – того и след простыл. Д’ енерал око-т свое не дремал: возвернул-снял Василья с самоё Москвинишны, д’ в повесь носом ткнул: знай, мол, свое место, потому прописано. Эт’ ж кажнай сверчок зачнет свое паясничать, куды отцу-т Онисиму прибыть-стать, в каку строку? Он, енерал, одним оком енеральшу свою любовал, а другим, слышь, службишну блюл-соблюдал, то-то, соколики. А то, вишь ты, дришь ты, до Кудыкиной горы припустил, Васьца-т, добрый молодец, д’ трусцой-дрысцой. Ишь, супостатко прыткый кой.
А Кривошеин-т на то и енерал: он мешковать-т не стал: Василья пыткой пытывал, покуд’ва тот не кинул копыта, а уж куды кинул, там топерва не сыскать…
Всё про всё-о-о милок сказал: и откель прибыл-стал, с кой целью целил – енерал и слушать устал, а сам слуш’йет: потому на службе, потому устав. Д’ не тот, не-е-ет, устав, коим писец писал, в чернилы ус макал. Тую пись писали-т писаки – читали-т псы-собаки.
Вот свое что енерал выпытал, а после Василья на волю и вып’стил – тот и поповылетел-поповыветрился, словно дымок всквозь уста али пуля с дула, чтоб тобе сиверком сдуло, потому в само сердце Палашкино…
– Что ж ты ушел, Васьша ты мой? Испужался чего? – Сокрушалася. – Ты един мне нужон…
Д’ попадья ишшо наджабила:
– И-и! В повесь его ввели, как человека, а он? – Совестила. – Восейко – и словцо б прописали како. Так нет – свое гнет, со своим словесем, д’ в повесь чужь сун’лся…
– Эт’ что ты, тёт’шка, про повесь-т плетешь? – Кривошеин ей и енералит, точно залпом с пушки палит.
А попадья:
– Да кака я т’е тёт’шка, собака ты калина! Ишь, оскалился! Тож’ мне племяш выскочил, что прыщ на плеши без роду-племени! Сто лет в обед – а туды ж, племянничать! Тьфу! – Разошлась, что легкая в горшке. – А повесь не трожь, рожа ты острожная, не тобой писано. На кось ’от, выкуси! – И кажет свое неприличие.
А енерал-т и выкусил, не ворона какой: и не тако лихо выкус’вал. Д’ как выкусил – сейчас на ус намотал, попадью скрутил – и в подпол-острог, промеж строк – та и смолкла, напоследь толь и молвила, безутешная:
– Заместо отца сесть метишь? Шиш тобе…
Как прослышал енерал те слова… Он, енерал-т, что, он ить изранетый: чуть – сейчас за палаш и хватается мертвой хваткою. Ну, а где палаш – там и Палашка, потому в добрых-т повестех слово за слово цепляется. Вот, стало, Палашка-т пред енералом и является, д’ пуще прежнего собою раскрысавица, кривляет-выкаблуч’вает, все как положено, потому не хуж’ других прописано, эвон что.
Он, енерал-т, око свое, которо недреманное, и продрал. А как продрал, сейчас и запропал, Кривошеин-т самый: инда взревел скотиной, что штык заглотил. Заглотишь тут’шко, коли така королевишна пышная – в стих толь опис’вай, до того скусная. (А и мало ль допрежь заглат’вало глотищами: тыщи аль мильоны тьмущие!) Вот и енерал заглотил, а то! Службишна-т, вишь ты, шмыг – и в лесок волком, в проплешинку: скется топерва пешая промежду строк. Пропадай пропадом попадья и весь бел острог… Ну, эт’ ты лишку хватил, енерал: дале острога пропада-т и не видали: нешто в аду, в геенне огненной, так то сгорали…