– Да это Вы меня простите, Катерина Егоровна, устал как собака… Три часа в дороге… трясет, машина завязла: грязь непролазная… не успели мы…
Катерина Егоровна покачала головой.
– Вы вот что, Вы приходите завтра вечерком, но не сюда, а ко мне домой. Придете?
Катерина кивнула.
– Не заплутаете?
Нет, мол.
– А мне надо соснуть по шестьсот секунд на каждый глазок…
Катерина улыбнулась Егоровна.
– Ну вот и умница! Придете?.. Не врете?
Фельдшерица просунула голову в дверь.
– Чего Вам еще?
– Да я вот… яичню изладила… со шкварочкой… – И тычет в лицо Якову Яковличу большущую сковороду: там шкворчит во весь дух… а яичня свои четыре глаза выпучила, а глаз-то рыжий, масляный…
– Давайте Вашу яичню!
– И хлебушек черенький…
– И хлебушек… А Вы, Катерина Егоровна, как, со мною откушаете?
Учительница помотала головенкой… Глядь – а глаз рыжий и потек… да по бородище Якова Яковлича…
– Совсем одичал, сердечный, как овдовел-то, – зашептала фельдшерица, приложив ко рту кулачок. – И забыл, небось, про домашнее…
А Чухарёва поторкалась-поторкалась у дверей – да и пошла себе…
А дома достала из комода большущего лифчик розовый новешенький – то на чухарёвы деньги купленный… Она, когда уезжала, Катерина-то, так тетушка Шура и шепнула ей на ушко: ты, шепчет, Катя, перво-наперво купи на те деньги – будто она их в руках держала, деньги-то те! – так, шепчет, купи ты, мол, себе рубашечек, штанишек да лифчиков с кружавчиками, страсть, мол, как люблю кружавчатое, у самой, мол, отродясь не было приданого, так, мол, без штанов взамуж и пошла! – и вздохнула, и живот поглаживает… Так и баушка Лукерья Ивановна, уж на что кошелка старая, а и та поддакнула: мол, как же, нельзя деушке без приданого – и сама бы, мол, прикупила кружавчатое, да кто меня возьмет-то нонече, черву старую, – и оскалилась беззубым ртом…
Вот обрядилась Катерина – и к зеркалу – а грудки атласные да кружавчиками отороченные – ну вот что наливные яблочки…
И в сердцах скинула, лифчик-то с кружавчиками, панталончики-то – то все приданое, на чухарёвы денежки все куплено – гори оно синим пламенем! Ой, матушка, силушки нет… И повалилась на постель, вот точно то яблочко спелое, опавшее… И всю ночь металась по постели, словно яблочко по тарелочке – и куда ни кинься, все бородища черная да глаз масляный проглядывают… пропади они пропадом… И откуда ты взялся на мою голову… а бородища знай похохатывает, глазком подмигивает…
А утром отписала Чухарёву: мол, здравствуйте, Егор Семеныч, пишет Вам Катерина Егоровна, мол, так и так, в гостях хорошо, а дома лучше, мол, ждите к праздникам, к Покрову, – а после бумажку сложила, в конвертик сунула, ридикюль в руки – и учительствовать, да пошла мимо почты: письмо снести. Вот идет, а пальтишко в талию, а полсапожки лаковые, а шляпка чуть набекрень – и волосок белый по ветру летит пушинкою…
– Здравствуйте, милая…
И сердечко зашлось… И обмякла вся, квашня квашней… И бородища эта черная, и глаз этот масляный – и никуда-то не денешься…
– Как Ваше здоровье?
И письмо в руках комкает…
– До вечера потерпите?
Да где уж там, сил совсем нет… Так бы на грудь и кинулась…
А тот шляпу снял и откланялся… Только его и видели… Девчонка того и гляди Богу душу отдаст, а ему хоть бы хны… А еще дохтуром прозывается… Совсем озверел, как жену-то покойницу на тот свет спровадил, вот те крест… Бабайка старый…
И поплыло все перед глазами учительши: просит, Катеньку отдай… мы Катишку не дадим… пригодится нам самим… и так ладно поет матушка, так справно… и все-то она удумает… а он стоит в дверном проеме: бородища черная, глаз масляный… и про все на свете спевает матушка… а голос тихий, тоненький… и сердце заходится… стук-постук, стук-постук… милая, милая… а и опасно лечить Катерину Егоровну… и леденцы облизывает…
Чухарёва очухалась… Где это я?
– Спите, спите, милая… – И одеялко подоткнул под бочок… и поплыл восвояси, да в дверном проеме остановился…. а бородища черная, а глаз масляный – в темноте светится… – Завтра в шесть часов вставать… – И дверь прикрыл…
– Егол… Яков Яковлич… – Вскочила, что ошпаренная… И замолкла, губенку прикусила… розовый кружавчатый лифчик на подушке нежится…
Оделась, постель заправила…
– Да что ж Вы, Катерина Егоровна? Вас пальцем никто не тронет… – И стоит в дверном проеме… вздохнул… и не выдохнет…
– Пойду я, Яков Яковлич, поздно уже…
– А-а… так я доведу… посидите чуток…
Она села, прибрала волосы свои бело-пушистые в плюшечку…
– Чайку?
Помотала головенкой.
– Поздно уже…
– И десяти нет… Ну да, да…
Мальчишья мордочка просунулась в щель.
– Чего тебе?
– А что вы делаете?
– Много будешь знать – скоро состаришься!
– А я с вами хочу!
– Иди, кому говорю! – И Яков Яковлич захлопнул дверь перед самым носом мальчишки.
– Ну пап!
– Ох я кому-то задам… – В руках Якова Яковлевича блеснул ремень.
Мальчишка присвистнул – и только его и видели.
– И в кого растет… – А сам бородищу теребит, с ноги на ногу переминается.
– Пойду…
– А сердце… Да Вы не бойтесь, Катерина Егоровна… нервное переутомление… довели Вы себя, скажу я Вам… и в чем только душа держится…
– Спасибо Вам! – И пошла…
– Катя… Катерина Егоровна, а я ведь теперь всю жизнь Вашу знаю… вот так… как по-писаному…
Чухарёва выпучила глазенки, прикрыла рот кулачком…
– Но про то ч-ч-ч… – И он приложил палец к губам…
Выведал… Опоил каким зелием – и выведал… Да он и жену на тот свет спровадил, покойницу… Совсем зверюкой стал, как овдовел… И мальчишку в хвост и в гриву шерстит…
– Катя… Я человек немолодой уже…
Мальчишья мордочка просунулась в дверь.
– А ну сгинь, кому говорю…
Андрейка юркнул в темноту.
– Да, что это я… – Яков Яковлич потеребил бородищу. – Немо… Вы не перебивайте…
А Катя разве перебивала – сидела, не шелохнувшись…
Он тяжело вздохнул… выдохнул…
– Я что подумал… – Обернулся… Катя спрятала глазенки… – Да, поздно… Пойдемте, я Вас доведу… – Яков Яковлич вышел в сенцы, накинул худое свое пальтецо…
– Ты куда?
– Да вот доведу Катерину Егоровну: поздно уже…
– Я с тобой! – загундосил Андрейка и повис на руке отца.
– Отстань, тебе говорят! Пристал, что банный лист к причинному месту…
– Ну пожалуйста!..
– Ну ладно, черт с тобой…
Вышли молча… Мальчишка плелся сзади. Ноги совсем не слушались Катю… Да и кофточка что-то стала тесной в груди…
– Погода-то нынче…
– Да… – И сглотнула слюну…
– Лист со дня на день опадет…
– Да… по всему…
Мальчишка посапывал.
– И яблоки уродились…
– Да…
Ускорили шаг… А ноги совсем не идут… да пуговка вот-вот отскочит, будь она неладна…
– Катерина Егоровна… Я…
– Да, Яков Яковлич?..
– Папочка, милый! – Мальчишка Терентьев вдруг тяжело задышал. – Я буду тебя слушаться, я больше не буду… папочка, ты только не женись, пожалуйста! Я что хочешь, для тебя сделаю… Хочешь, я… Папочка, а хочешь, ну вот хочешь, я скажу тебе, кто обрюхатил Марфу, ну хочешь ведь? Только никому… Это Валерка-тракторист! Но он хороший: он мне порулить давал – и конфет у него завсегда завались, и изюму разного… Это она, Марфа, не хочет с ним, а он… Я, говорит, выучусь, я, говорит… Катерина Егоровна, я все уроки буду учить, я буду себя вести хорошо, Катериночка Егоровна, Вы же хорошенькая, ну не женитесь, пожалуйста, на папе, ну что Вам стоит… – Он вис на отцовой руке и надрывался-то, сердечный… Папочка, Катерина Егоровна… ну что вам стоит…
Яков Яковлевич поймал мальчишку. Тот было пригнулся: еще как даст! – но отцовская рука нежно легла на его непослушные вихры: ни один гребень не берет!
– Горе ты мое луковое! Да кому мы с тобой нужны, а? Да кто нас возьмет-то с тобой?
– Ты не женишься, пап? Вот честно-честно?
– Честно.
– Нет, ну честно-пречестно?
– Честно-пречестно.
– Клянешься?
– Клянусь!