Мальчишка еще долго что-то кричал, заставляя Якова Яковлевича клясться всеми возможными клятвами на свете.
– Ну, вот мы и пришли… Спасибо, что довели… – Катя глянула на Якова Яковлевича и протянула ему руку.
Господи, да он и не старый совсем… и глаза, глаза… что у него с глазами-то?..
– Сынок, ты ступай, дай мне проститься с Катериной Егоровной. Ступай.
– А ты не женишься?
Отец помотал головой.
– Клянусь!
Мальчишка отошел в сторонку и наблюдал за учительницей и отцом, попинывая камушек видавшим виды башмаком: тот явно просил каши.
– Ну, спокойной ночи, Катерина Егоровна! Вы уж, пожалуйста, не болейте больше… – Яков Яковлевич стоял как вкопанный, не подымая на Катю глаз.
– Спокойной ночи, Яков Яковлевич!
– Ну, я пошел… – Он глянул на Катю.
Ей почудилось – или то взаправду – в глазах его блеснуло будто что, будто что проглянуло!
– Ну, прощайте тогда, Катерина Егоровна… не поминайте, как говорится, лихом… – И он быстро зашагал в сгущающуюся темноту, смешно размахивая ручищами. Мальчишка бежал за ним вприпрыжку, что-то громко выкрикивая. Отец обнял его и замедлил шаг.
– До свидания, Яков Яковлевич! – Катя стояла у крыльца, едва различимая в темноте.
– А-а, пришла, что ли? А эт’ кто с тобой? Никак Терентьев? Ну-ну… А погодка-то нынче… Кать, слышь, что ли? – Алевтина попыхивала папироской в лицо Катерине. – Да ты плачешь, а? Эт’ по нем, что ль? Да он же старик! И спирту у него сроду не допросишься: жадный, черт! – И она прыснула со смеху, пьяные ее глаза!
– Сама ты старуха!
– Скажите, пожалуйста! – И разобиженная соседка скрылась за дверью.
Катерина, что неживая, уставилась в темень, куда ушли Яков Яковлевич с Андрейкой, – а тут шаги: кто-то торопится будто, поспешает…
– Катя…
Яков Яковлевич!.. А голос-то дрожит как! Вдохнула, выдохнула… дышите… не дышите… дышите…
– Катя… мне послышалось… Вы сказали что-то?.. – И смотрит глазом жалостливым.
И сердце зашлось… дышите…
– Я сказала… «до свидания»…
– Да?
– Да…
– Честно?
– Честно…
– Честно-пречестно?
– Честно-пречестно…
– Клянетесь?
– Клянусь!..
– Ну… тогда… до свидания!.. Андрейка! – Яков Яковлевич вложил три пальца в рот – и ка-а-ак свистнет во всю Ивановскую! – Да постой же ты, слышь? Давай в догонялки!.. – И он, вот что мальчишка, бросился со всех ног в темноту…
Малиновый костюм
Жа-а-арко… пи-и-ить… «Питеньки!» Маленький Саша тонул – и отчаянно барахтался, сбивая простыню в комок… И тут молоко превратилось в масло… И кто это там «ноженьками сучит, а?..» «Потягушеньки-порастушеньки-поперек толстушеньки»… Он яростно бил ногами, потом вскочил, весь «мокрущий»… И кто это там «посвистывает, а?..»
Сосед по комнате Валентин Дудко спал здоровым крепким сном тридцатилетнего мужчины. Его рот был младенчески полуоткрыт – и блаженная слюна мирно орошала красный цветок казенной подушки.
Какая душная ночь! Александр Иванович поморщился, вытер пот со лба, надел брюки, рубашку, вставил ноги в сандалии… Сонное тело не слушалось его – и он задел в темноте этажерку с книгами.
– Ч-черт…
– Что? – крикнул со сна Валентин и подскочил как ужаленный.
– Э-э…
Но Валентин уже «сопел в три ноздри»… так бабушка Александра Ивановича Анна Лукьяновна говаривала. А маленький Саша и пристанет «что банный лист к причинному месту»: «Баб Ань, а баб Ань, ну как так три ноздри, ну скажи!» А бабушка только и махнет рукой: мол, да уйди ты, неугомон – и пойдет мельтешить спицами: это она носок вяжет или шарфик маленькому Сашку (она его Сашком называла)! Или еще так она говаривала: спит, мол, «без задних ног». А Саша тут как тут: «Баб Ань, а баб Ань…» Царство Небесное…
А свежесть-то нынче, а! Липа цветет! Как же, конец июня. Бабушка в это время всегда липовый цвет заготавливала, да так и приговаривала: мол, липовый цвет – от хвори лучше нет… Александр Иванович сладко зевнул, потянулся: «потягуши-порастуши»… и тут же растерянно обернулся, не смотрит ли кто… Никто не смотрел, разве луна… Аж голова закружилась! Мальчиком он всегда думал, что луна сделана из слоновой кости, точь-в-точь как бильярдные шары: он видел такие в Доме культуры, куда бегал в кино с Валеркой, старшим братом, и его дружками. Правда, Валерка задирал нос перед братом: вот еще, будет он возиться со всякой малышней, мол, на билет – и сиди себе… Он и сидел… А Валерка как-то по-особому, залихватски, что ли, зажимал между пальцами кий и гонял шары по зеленому полю: э-эх, ему бы так… Он ведь сроду не брал в руки кий, а так хотелось, так хотелось… Александр Иванович закурил… Он рос болезненным мальчиком: «худосочным», как говаривала бабушка. А он и рад: «хоть горшком назови – только в печь не сажай»… и это тоже ее присказки… Вот он заболеет – а она поит его липовым цветом из детской кружечки (маленькая, желтенькая такая… и слоник не ней нарисован… розовый!) да рассказывает про свое нехитрое житье-бытье. А Саша замирает от счастья, ловит каждое слово: только бы она не уходила, только бы не уходила… Мать весь день на заводе: отец-то «наплодил детей», а сам «поминай, как звали» – вот мать за двоих и вкалывала. А бабушка Аня с внучками. Валерка-то, старший, «человеком стал»: армию отслужил – да на тот же завод слесарем. Руки у него золотые: за что ни возьмется… А Саша…
«И в кого ты у меня такой? – И мать кручинилась, глядя на болезненного долговязого мальчика. – Во двор бы сходил, что ль? Вон мальцы в футбол гоняют. А, Саш?» А Саша весь день сидел над книгами. «Я ему на обед даю, а он брошюры скупает, а? А потом жрать просит. Вот и жри свои брошюры! – А Саша сидел, словно колтун заглотил. – Ты слово-то матери скажи, а? – И мать в сердцах махала рукой. – Все ученые нынче стали. Куда деваться!» А бабушка: «Одни уши торчат, – смеялась. – Учи, сынок, учи!» – И гладила внучка по голове.
Александр Иванович не заметил, как заплутал… Те-е-емень страшная: хоть глаз выколи. На улице ни души… И только липой пахнет, как липой пахнет…
Он прислонился к дереву и долго стоял неподвижно. Его глаза привыкли к темноте – и он стал различать очертания домиков, похожих один на другой. Тут и при свете дня-то заблудишься… Он заметил, как в домике, что справа от него, загорелся свет – и две фигуры, кажется женские, вышли на террасу. Александр Иванович затушил сигарету и притих, спрятавшись за дерево. Теперь он мог слышать только голоса… женские голоса…
– …да успокойся ты!
– Да мне умереть захотелось! Такой, знаете, дешевый малиновый костюм, большие манжеты… это… это… И он так нелепо обтягивал ее толстое тело… Как стыдно ходить в таком костюме, как… Вот будто это я! Вот так же выряжусь, вот так же покажусь в нелепом малиновом костюме, выкину что-нибудь эдакое – и все смотрят на меня… нелепую, смешную… а потом в нору, понимаете… И это вся моя жизнь… Этот малиновый костюм…
– Эх, блажишь, девка… молодые вы еще… голода не знаете, нищеты… У меня вот платье было одно про все на свете, коричневое такое, темно-коричневое, из грубой дешевой ткани… как мешок, так я…
– Но я же не о том, Вы меня не поняли, не поняли!
– Да будет тебе, спать пойдем…
Не поняли, не поняли… Александр Иванович опустил голову. Он всю жизнь донашивал за Валеркой его одежду: пальто, штаны, кофты, даже эти ненавистные чулки… А Валерка хохотал… Он был крепкий мальчик – и его штаны смешно болтались на тоненьких Сашиных ножках. Зато Саша быстро вымахал – и рукава Валеркиного пальто стали ему коротковаты. «Ну я же выше Валерки! Ну почему я должен носить его пальто? Ну пусть он носит мое…» «Вот вырастешь, – говорила мать, – костюм тебе купим». «Но я же вырос! Ну почему?..» «Он старший брат»… Да если б ему кто подарил тогда малиновый костюм… Да у самого Витька Короедова отродясь не было малинового костюма, хоть он и ходил с самой смазливой девчонкой во дворе Галкой Шульц. Э-эх, Галка, Галка… Да если б у Александра Ивановича был малиновый костюм, да Галка бы как миленькая…
– Да не пойду я никуда…
– Ну и сиди… Ночь на дворе… Будить не стану…
Хлопнула дверь, погас свет. А девушка на террасе плакала и плакала… Александр Иванович боялся пошевелиться, как тогда…