— Старик! Мы опаздываем! Прибавь ходу! Усёк? — закричал Саня, нетерпеливо прыгая на месте. — Как пятки? Оттёр?
— Я живот оттёр, — признался юный Шаров.
— Жи-вот, — растягивая слово, произнёс Саня Ведерников. — Побежали!
Они быстро поднялись по запорошённым ступеням дворца и скрылись за большой дверью.
Сперва их не хотели пускать без пропуска. Саня горячо доказывал, что он знакомый Бориса Ивановича. Но оказалось, что вахтёр не знает никакого Бориса Ивановича. Ребят выручила уборщица.
— Они, наверно, к Боре Кулакову.
— К Бориске? — переспросил вахтёр.
Саня, не задумываясь, подтвердил:
— К Бориске.
И их пустили.
Ребята сняли пальто в гардеробе и направились было в бассейн, но тут опять встретились препятствия. В раздевалке, через которую нужно было пройти, тоже требовали пропуск. И снова Саня горячо доказывал, что они к Борису Ивановичу, ну, к Борису Кулакову, к Бориске…
И тут в дверях показался сам тренер.
К удивлению юного Шарова, тренер оказался совсем молодым щуплым парнем.
— Мальчики? Пришли? Отлично!
Каждая фраза состояла из одного слова.
— Ждите!
— А нельзя ждать в бассейне? — спросил Саня. — Мы бы посмотрели.
— Нельзя! Привет! Ждите!
Борис Иванович ушёл, оставив ребят в холле.
— Будем ждать! — сказал неунывающий Саня. — Он отзанимается с группой, потом весь бассейн будет наш.
— Зачем нам весь бассейн? — сказал юный Шаров. — Нам и половины хватит.
— Ты полотенце захватил? — строго спросил Саня.
— Нужно полотенце?
— Вытираться чем? Мы же плавать будем.
— А я думал, только к врачу… Помылся.
Саня Ведерников махнул рукой и сел на стул перед столиком, на котором лежали старые журналы. Он взял «Крокодил» и стал рассматривать картинки.
Юный Шаров садиться не стал. Походил по холлу, потом подошёл к огромному окну. Сгущались сумерки. Валил снег. Стёкол почти не было видно, и казалось, что снег, как дрессированный, летит до определённой черты и останавливается. И мир как бы поделён стеной на тёплый и холодный, светлей и тёмный. На мир жизни и мир смерти.
Юный Шаров почему-то вспомнил эту прибаутку и произнёс её вслух, касаясь губами холодного стекла. Это была бабушкина прибаутка. Баваклава знала много разных стихов, частушек, прибауток, которые когда-то давно были в ходу. Юный Шаров относился к ним высокомерно, подсмеивался над ними, а заодно и над бабушкой, хранящей всякую ерунду. Но теперь эта прибаутка, всплывшая в памяти, не показалась ему такой уж ерундовой. Он повторил её шёпотом, и на сердце стало горько-горько…
Юному Шарову было двенадцать лет, но он был убеждён, что прожил долгую жизнь и умудрён опытом. Иногда он улыбался своим мыслям. А когда его спрашивали: «Что ты улыбаешься?» — пожимал плечами: мол, где вам понять, чему я улыбаюсь.
С той поры, как он стал юным, что-то изменилось в нём. Он замкнулся, ко всему относился с усмешкой. Этакий бывалый человек, прошедший огонь и воду… Баваклава не знала, как к нему подступиться, — таким он стал важным.
— Баваклава, почему у тебя нет подруг? — В его вопросе звучал укор.
— Были у меня подруги, — отвечала бабушка. — Все умерли.
— Заводи новых!
На каждый случай у него был готов ответ.
— Друзья так просто не заводятся. С ними надо жизнь прожить.
— Ты и проживи с ними жизнь.
— Мало её осталось, жизни.
— Почему?
Были всё-таки на свете вещи, которые он не мог понять. Например, он радовался, когда брал, получал. И это было естественно. Баваклава же радовалась, когда отдавала. Хотя отдавать ей было особенно нечего. Сперва юный Шаров думал, что бабушка делает вид, что ей не жалко вещи, которую она отдавала другим. Потом — зашёл в тупик. Он зашёл в тупик и, чтобы выбраться из него, решил сам попробовать отдать. И, отправляясь на день рождения к Сане Ведерникову, взял с собой маленький охотничий ножик с костяной ручкой, в кожаных ножнах. Этот ножик привёз ему дядя из Австрийских Альп, где такие ножи у всех и каждого. Хотя нож был вроде бы и не совсем настоящий — не больше перочинного, — мальчик очень дорожил им.
Он пришёл к Сане и протянул ему подарок:
— На вот, бери!
У Сани от радости перехватило дыхание, а уши запылали от удовольствия.
— Нож! Охотничий! Настоящий!
Он вынимал нож из ножен и вкладывал его обратно. Нюхал кожу. Пробовал остроту лезвия. И, глядя на друга, юный Шаров вдруг почувствовал, что радость товарища передаётся ему. И у него тоже запылали уши…