С высоты крыш многое виднее вокруг. На плоских каменных крышах, выложенных большими шершавыми плитами, легче дышать в темноте африканских ночей под чёрным небом, и тем легче, чем выше эта крыша, чтобы ничто не заслоняло струй воздуха, тех легчайших дуновений, что изредка проникают в неподвижный, застоявшийся зной Каира.
Самая высокая крыша распростёрлась над дворцом султана. Дворец стоял надо всем городом на крутом, неприступном, обнесённом могучими стенами холме, где издревле была сложена крепость Каира.
Её сложили здесь из огромных тёсаных плит, с превеликим трудом переволоченных сюда от подножия пирамид Гизы и из Мемфиса, выломанных из стен храмов, дворцов, башен, когда-то воздвигнутых по указу фараонов и во славу фараонов, из плит, отёсанных умелым и тяжким трудом нубийцев, сириян или иных рабов и пленников, когда все строили крепко, навсегда, ибо фараоны все создавали навсегда, веря в бессмертие и вечность.
С высоты розовато-жёлтого султанского дворца Каир внизу казался таким тесным и странно нагромождённым, словно не для жизни, не для наслаждения бытием соорудили его, но лишь для того, чтобы в его щелях, в этой тесноте и мгле укрыться от жизни.
На просторе крыши высился полосатый шатёр, подъятый над ложем султана, положенным на шершавый базальт плит.
В этом распахнутом шатре навзничь лежал, повернув лицо к далёкой Гизе, пятнадцатилетний подросток в широкой тёмно-синей, почти чёрной рубахе.
Едва проснувшись, он лежал, распластавшись на спине, не шевелясь, ожидая, пока какое-то желание ли, досада ли, прилив ли бодрости поднимет его вдруг.
Так, распластавшись, он любил размышлять, и, пожалуй, утро было единственное время суток, когда удавалось спокойно припоминать и обдумывать многие явления и события.
С младенческих лет он пристрастился к таким одиноким и тайным раздумьям, скрывая их от всех, кроме одного только наставника, с которым иногда делился своими мыслями, если они озадачивали и если он не мог найти им истолкования.
Никто не смел подниматься сюда без зова.
Мог появляться в любое время только один семидесятилетний наставник, учёнейший Абу Зайд Абу-ар-Рахман ибн Мухаммед Ибн Халдун, магрибец, верховный судья Каира, призванный ещё при жизни могущественного и просвещённого султана Баркука для воспитания и обучения нынешнего могущественного вавилонского султана Фараджа ибн Баркука ан-Насира Насир-аддина, которому ныне шёл пятнадцатый год.
Это было лестное право наставника. Но Ибн Халдун не часто пользовался этим правом и, не мешая султану спокойно пробуждаться, сам в ранние часы утра работал над своей книгой или вникал в чужие старые рукописи, каких много хранилось в каирских домах, мечетях, сокровищницах султана, по кельям учёных из Аль-Азхара.
Некогда он и направился сюда в поисках таких неведомых ему рукописей и книг, ибо жадно искал новых и новых сведений обо всём, стремясь день за днём расширять пределы знаний и всегда новые сведения сопоставляя с познанным прежде. И Каир из своих тайников, укромных трущоб и прославленных книгохранилищ дал Ибн Халдуну, магрибцу, столько никому не ведомого, что не хватало ни свежих утр, ни долгих дней, чтобы всё это объять и осмыслить.
Поистине Каир заслуживал, чтобы учёный человек поселился здесь на годы, а может быть, и на всю жизнь, если стремится к познанию.
Султан Фарадж ещё лежал, запрокинувшись, у откинутой полы тонкого шатра, когда уловил почти неслышные шаги лёгких босых ног по тяжёлым плитам крыши.
Но он не поднял головы и даже не шевельнулся.
Он закрыл глаза, чтобы вошедшему показалось, будто султан спит: мальчику хотелось ещё хотя бы немного так полежать.
Но, пройдя через всю крышу быстрыми, как бы танцующими шагами, чуть приседая и откидывая на ходу длинную руку, в развевающейся тонкой и широкой одежде — голобии, Ибн Халдун вдруг появился перед откинутой полой шатра.
Его босые ноги остановились неподалёку от лица султана.
Фарадж, не открывая глаз, ясно представил себе эти узкие синеватые ноги с густыми пучками седых волос на больших пальцах.
Медлительный и певучий голос пророкотал:
— Мир и мир высокочтимому султану!
Это означало, что у наставника есть неотложное дело, если он не ждёт пробуждения, а будит, словно султан сам не знает, когда надо пробуждаться!
Фарадж мгновенно, оттолкнувшись от атласного, скользкого тюфячка, в длинной, по самые щиколотки, рубахе встал среди разбросанных розовых и голубых одеял, пышных, как облака, и резко, но не без смутного беспокойства ответил:
— И вам мир, учитель!
Он считал непозволительным спрашивать кого-либо о чём бы то ни было, ибо на этой земле со времён фараонов считалось, что властитель есть маг и сам знает всё, что желает знать.
Тёмная рубаха была ему широка, отчего хилый подросток казался мужественнее и рослее, чем был.
Голос его в ту пору ломался, и султан то похрипывал, то неожиданно взвизгивал и тогда поспешно смолкал, порой на полуслове, чтобы горло успокоилось.
Эти внезапные причуды горла стесняли и смущали Фараджа, нетерпеливо желавшего выглядеть величественным, как подобает могущественному вавилонскому султану. Так звали его в окружающем мире, ибо и былой Вавилон, и Миср, некогда бывший Египтом, и Сирия с её славным Дамаском, и другие многие города, великие своим прошлым, принадлежали ему по праву наследования, хотя всё чаще и чаще приходилось подтверждать своё право остриём меча.
Не единожды приходилось каирцам отстаивать эти пределы и от османского султана Баязета, с которым ещё у Баркука был установлен союз, и от сирийских заговорщиков, замышлявших обособиться от Каира.
Тёплыми ступнями султан соступил с одеял на плиты и стал засовывать зябкие ноги в зелёные сафьяновые туфли, у которых длинные острые носы с красными хохолками, круто запрокинутые назад, были туго обмотаны золотыми нитками. Обуваясь, Фарадж поднял подол своей рубахи, приоткрыв узкие розовые штаны с поперечными чёрными полосками.
Он был очень занят этими туфлями и ступнями, никак не влезавшими в обувь, хотя она была просторна.
Он возился с туфлями.
Топтался на месте.
Прежде чем приступить к беседе с наставником, желал предугадать, о чём будет эта беседа.
Он не хотел, чтобы Ибн Халдун застал его врасплох своими делами, с которыми подступил так торопливо и так настойчиво.
Но как Фарадж ни прикидывал, ни одно дело не заслуживало, чтобы ради него являться к постели султана в столь ранний час и прерывать сон.
Ибн Халдун, пренебрегая тем, что Фарадж столь занят сейчас зелёными туфлями, начал было беседу:
— Внимание, о внимание, высокочтимый султан!
Фарадж попытался оттянуть беседу:
— Учитель, вчера мы остановились на рассуждении о власти кесаря. Сейчас я смотрел на пирамиды. Взгляните, каменная вершина поднялась над основанием и висит единственно на дуновении ветра!
Ибн Халдуну пришлось взглянуть в сторону Гизы и подтвердить впечатление Фараджа: утреннее марево расслоило пирамиду.
— Кажется, это только кажется.
Но султан настаивал:
— Если тяжесть грузной вершины столь легко повисает в небе, почему бы и кесарю или султану не парить, возлежа над своей страной?..
— Но зачем, милостивый султан?
— Дабы не погрязать в тине суетного бытия низменных людей и бренных забот.
— Увы, всё земное тяготеет к земле.
— Однако известно, языческие фараоны легко восходили в лоно богов, а пирамиды — это лишь ступени, лишь лестницы для тех божественных восхождений.
Почтительно поклонившись, чтобы скрыть улыбку в волнах пушистой седины, Ибн Халдун отшутился:
— Такие ступени крутоваты для восхождений.
И строго добавил:
— Благочестивые богословы ныне отвергают силу фараонской магии. Её тьма рассеяна истинным светом ислама.
— О благословенный учитель! Как можно, изъясняя мне историю мира, умолчать о могуществе языческих божеств, хранивших царство Вавилона и царство Нила?