Оклады с книг срывали. Из золотых кружев на окладах кинжалом выковыривали драгоценные камни. Пергаменты древних рукописей, выпадая из окладов, рвались и разваливались, попадая под каблуки расторопных воинов.
Казначей притих, стоя на коленях неподалёку от Тимура. Но вдруг вскрикнул:
— Это же святыня! Это халифа Османа!
— Эка! — насмешливо отозвался воин, уверенный в поощрении Тимура.
Но Тимур строго сказал:
— Подними-ка. Неси сюда.
Казначей не унимался:
— Это ж святотатство! Грех!
Но Коран уже лежал среди прочей добычи.
Изнутри мечети тоже слышались глухие удары, треск, дребезг. Там тоже срывали украшения со стен, тяжёлые светильники, лампады с надгробия Иоанна Крестителя.
— Грех? — переспросил Тимур, глядя, как один из барласов пробует на зуб ризу византийской лампады — серебро ли это; как другие выковыривают из окладов изумруды и лалы, торопясь поспеть до прихода новых воинов, хотя добыча, кому бы первому ни досталась, вся шла десятникам, от десятников сотникам и, наконец, пройдя через многие руки, в сундук Повелителя.
Тимур покачал головой:
— Какой же грех? Мои руки чисты. Не я граблю. А разве где сказано, что на чужое грехопадение смотреть грех? А?
Он не знал, что накануне, тревожимый тем же вопросом о грехе, так же рассуждал Ибн Халдун в своей келье. Но Ибн Халдун не стерпел разбоя во дворце, а Тимур вот смотрел, не чая в том ни греха, ни позора.
— Грех? А?
— Я не учился законам, — отвернулся казначей.
— То-то!
Казначей стоял, отвернувшись и от воинов, и от Тимура. Но Тимур смотрел на него холодно, не мигая.
— А ты крепок! Я тебя вот увезу с собой. Будешь мою казну беречь. Она у меня потяжелей здешней.
Казначей даже пошатнулся.
— Не надо! У нас тут, у халифа Валида, семь поколений из моей семьи. Наш род от дочери халифа Валида. Кто был тут ключником, а кто казначеем. Семь поколений тут прожило, один другого сменял. Семь поколений. Да, может, ещё и прежде, при византийцах. Я восьмым поколением. Нас и называют, старших сыновей, Валид да Валид. И я Валид ибн Валид. И отца так звали. Нет, отсюда я никуда.
— Ты крепок. Такому можно доверять. Можно верить.
— Э, воин!..
Переводчик застеснялся переводить столь грубое обращение и, покривив душой, сказал:
— О амир!
Казначей заметил эту поправку, но, не дрогнув, досказал:
— Ты и верь! Дашь мне что-нибудь убрать, приберу, спрячу. Другой у меня чужого не выклянчит, силой не вырвет!
— Я вижу. Верю, потому и зову к себе.
— Нельзя мне!
— Ну оставайся.
Не раз случалось, что люди, не зная его в лицо, говорили с Тимуром запросто. И ему это напоминало далёкую молодость, когда все говорили с ним запросто, ибо он ничем и не отличался от прочих людей. Но, помилуй бог, вздумалось бы теперь вельможе заговорить с ним запросто, без поклонов!
Он отпустил казначея. Брать его в слуги силой было незачем: силой верность не обретёшь.
Казначей ушёл, и больше никогда Тимур его не видел и не узнал, сколь завидные сокровища и ценности дамаскинов остались сокрытыми в неприметных тайниках у Валида ибн Валида.
В мечети можно было жить. Кельи разместились вдоль двора и наверху.
Казначей подослал ключаря Константина к вельможе, ведавшему постоем, предложить келью на случай, если Повелитель Вселенной пожелает приютиться здесь.
Тимуру часто приходилось в походах останавливаться в мечетях, в монастырях, в ханаках, как звались пристанища для паломников, и даже в банях, и он велел стелить ему здесь, а во дворец Аль Аблак послал людей проверить, вправду ли Иби Халдун заблаговременно, ожидая Тимура, приготовил ему дворец.
«Ключ из-за пазухи? А он не от кельи ли в мадрасе Аль-Адиб? Не от его ли кельи?»
Надеясь, что в тепле затихнет боль, Тимур опёрся о шею барласа, и двое привычных воинов подняли его и отнесли в предназначенное ему место.
Глубокую каменную нишу тут называли кельей. Она оказалась тесна, темна. В ней по обе стороны темнели над самым полом низенькие печуры, от которых пахло подвалом, словно под кельями был подвал.
Постель постелили в одной из этих печур, так что свод нависал над самым изголовьем. Понравилось: укромная постель.
В очаге, как он любил, разожгли дрова. Пахло дымком и не то мёдом, не то воском. Поскрипывала маленькая двустворчатая дверь с жёлтой медной щеколдой. Щеколда снаружи. Изнутри запереться нельзя. А если запиралось снаружи, значит, прежде это была не келья, а склад. А может быть, лавка: торговали в церковном дворе. У христиан это можно…
Он лёг навзничь, подвернув ногу под стёганые одеяла.
Дамаск был взят. Не приступом, а измором и обманом, без подвигов, был сдан городскими старейшинами на милость победителя, на его милосердие.
«А я обещал им милость?» — пытался он вспомнить, засыпая. И заснул.
А за дверью молча встали ждать, пока он проснётся, воины, которых посылал проверить ключ и осмотреть дворец Аль Аблак.
Ключ пришёлся к большой двери дворца. Внутри всё оказалось чисто прибрано, ждало гостей. Но обо всём этом сказать Тимуру они могли лишь при его пробуждении. А он спал.
В стороне от барласов, присевших у кельи, где спал Тимур, у того камня под навесом между римскими столбами, где днём он сидел, стояли казначей и ключарь, два араба — мусульманин и христианин. Зайдя за столб, поглядывая, нет ли поблизости чужих ушей, перешёптывались.
Валид ибн Валид допытывался:
— Ты слышал, брат Константин? Не ослышался ли я, этот Бостан бен Достан, которому я вернул двадцать мешков золота, сказал: тех четверых уже нет, их, говорит, убили.
— Нет, не ослышался. Он это сказал. Верно говорю: он это сказал.
— А из них трое, прежде чем пошли из Дамаска, скрыли у меня всё своё достояние — и золота, и серебра, и камней… Динары они для Хромого отложили, чтоб главное сберечь, а до того на всякий случай побывали тут. Из их приноса никто ничего не сыщет: туда хода нет.
— Я знаю: у тебя не сыскать.
— Вот, что лежит от этих троих, убитых, сохраню. Что есть от других и по воле аллаха тоже явится выморочным, тоже сохраню. Когда эти от нас уйдут, что наберётся выморочного, отдам городу. Дамаск надо наново строить. Кругом грохот. Рушат. Рубят. И незачем, а рушат. Размахались, удержу нет. Дым отовсюду — жгут! А он взял это, да и заснул.
— У свечника Михаила, где прежде лампадным маслом торговали, свечи складывали. А только тебе признаюсь: я знаю тайник, куда ход через свечную лавку.
— Откуда знаешь?
— Нечаянно видел: ты туда вьюк нёс да на скорую руку ход закладывал. Я, думаешь, не понял, какую извёстку ты от рук отмывал?
— Мы и постелили там постель, дабы добытчики там не шарили: закладка ещё не вся просохла, не приметили б. Пускай спит. А я его бы не узнал. Воин и воин, не глаже других. Вдруг: переводчик мои слова подправляет. Я персидскому был учен. И понял. А поправляться не стал: иначе он догадался бы, что я язык знаю. Фарсидский ли, персидский ли — один язык.
— Все они на одно лицо, и стар и млад… Э! Смотри-ка! Сюда идут.
— Новые какие-то, в бараньих шапках.
— Уходи! Тебе надо уцелеть. Без тебя тут никто ничего не сыщет.
— Да и ты поспешай, брат.
Казначей ушёл, словно вошёл в стену.
Константин не успел: его увидели и окликнули.
Он постоял, пока воины перешли через весь двор, заваленный обломками, клочьями тканей и пергаментов, осколками битых сосудов, что хрустели, выскальзывая из-под каблуков. Окружив его, воины потребовали открыть тайники. Он отнекивался, клянясь, что не знает тут тайников. Ему показали на кольцо с ключами, свисавшими на ремешке с пояса.
Он схватил за руку одного из воинов и, высоко задирая острую бороду, подпираемую большим кадыком, повёл завоевателей от двери к двери, от замка к замку, поднимая из связки ключ за ключом.
Воины увидели, что все двери от Константиновых ключей уже выбиты, выломаны.
Константина отпустили. Едва он отвязался, как не мешкая ушёл неприметными переходами. Затерялся среди столбов, стен, ниш: мечеть велика.