Многие заспорили:
— Зачем это вы? Пойдемте с нами!
— Указ Повелителя Вселенной.
— О, Указ?.. От Повелителя!
Каирские мамлюки, обжившиеся за это время среди завоевателей, то выглядывали себе на подносах куски печёной баранины, то, воздымая руки, измазанные салом, славили великодушие Тимура:
— Ещё бы! Столь жесток со всеми, кто против; столь щедр с нами! Вот не попомнил зла: отпускает нас домой. Отпускает со всеми вьюками. На вьюки даже не позарился. Великодушен, щедр.
Ар-Рашид быстро переводил на джагатайский эти слова: вот, мол, сами арабы славят Повелителя. И мамлюки, довольные, как скоро и так твёрдо слова их превращаются в речь на незнакомом языке, повторяли снова и снова:
— Великодушен и щедр!..
Славословили Тимура в благодарность за пощаду и уже забывали, что эту пощаду им выслужил у Тимура Ибн Халдун.
В молчании и раздумье историк сидел за общей трапезой.
Ночь прошла как всегда в ханах. Во дворе фыркали, взвизгивали лошади. Урчали и тяжело стонали верблюды.
Под навесом вповалку спали путники. То тяжело храпя, то со стоном просыпаясь. Кто-то вскакивал, напуганный сновиденьем, где какая-то тёмная сила тяжело наваливалась на караван. Как хорошо было очнуться: караван цел, опасность не грозит, а всё, что сквозь сон вспоминается тягостной явью, осталось позади. Сон светел, и путники, причмокивая от услады, от истомы, засыпали опять: тяжкий мир пройден. Последняя ночь в том тяжком мире, где человек не властен над своим завтрашним днём.
Ещё не забрезжил свет, когда набожные люди уже встали к первой молитве.
С молитвы и начался новый день.
В хане сошлось много караванов. Одни, дойдя сюда, узнав о гибели Дамаска, останавливались, чтобы со всеми поклажами уйти назад, пока целы. Другие, развьючившись, ждали вьюков на обратный путь. Иные шли своим путём в сторону моря. На Дамаск ни один караван не шёл: никто не хотел везти туда свои товары, опасались грабежей, расправ.
Невдалеке от хана, под искривлёнными, узловатыми от давности сучьями и ветвями дубов, на голой утоптанной земле, у водопоя, толпились люди, одни хлопоча, другие, споря между собой, торгуясь или в чём-то клянясь, седлали или пересёдлывали лошадей.
После лошадей к длинному каменному жёлобу допустили ослов, глядевших на утреннее небо кроткими таинственными глазами. Часто моргая, они то пили, то прислушивались, как вода текла мимо возле их шерстистых губ.
Нух помог Ибн Халдуну перенадеть шерстяной дорожный бурнус, когда подошли Хамид с Ар-Рашидом.
Хамид объяснил, что им пора в Дамаск, а Ибн Халдун может здесь сам нанять себе караван.
Ибн Халдун, устало взирая на них, успокоил Хамида:
— Вы это, когда ужинали, уже сказали. Со мной заговаривали караванщики. Верблюды есть, я нанял. Лошадей ищут.
Хамид:
— Подошло время. Нам назад. Вам дальше.
— Да, подошло время, — ответил Ибн Халдун, ещё не зная, что сулит расставанье: не вздумал ли Тимур вернуть его?
Хамид, вытягивая что-то из своего длинного рукава, кланялся:
— Повелитель Вселенной указал передать вам это и велел сказать: «Нехорошо будет, если покинете нас, не получив с нас долг наш».
Ибн Халдун смотрел на протянутый ему пёстрый кисет.
— Что тут?
— Это расчёт за мула!
— Какого мула?
— Купленного у вас Повелителем Вселенной. У него в тот день не оказалось денег.
Ибн Халдун быстро высыпал на ладонь немногочисленные теньги и заглянул в опустевший кисет.
— Это за моего мула?
— Вашего, облюбованного Повелителем.
Ибн Халдун рассердился:
— Мой мул на любом базаре стоит впятеро дороже! Разве Повелитель считает моего мула дешевле простого осла?
— Повелитель не указывал мне торговаться с вами.
Ибн Халдун молча засунул кисет за пазуху.
Под его сердитым взглядом Хамид поднял ладони:
— Я клянусь: сколько сюда положено, столько и передано вам. Помилуй бог, я ничего не взял отсюда.
— Но почему он ценит так дёшево моего мула?
Хамид повторил:
— Мне не было указано торговаться с вами.
Заслонив Хамида, сказал Ар-Рашид:
— А может, он вспомнил, сколь мало ценили вы его посла, когда Баркук в Каире его убил, вот и поскупился.
— Не я убивал!
— Вы тогда стояли возле султана.
— Стоял.
— И вы тогда, как и теперь, были главным судьёй Каира.
Ибн Халдун смирился: значит, с самого начала Тимур знал, что Ибн Халдун стоял возле султана, когда убивали посла! Не затем ли он так часто посылал Ар-Рашида на глаза Ибн Халдуну? Напоминать! А может быть, он для наказания выманил тогда историка из Дамаска? А потом передумал?..
Ибн Халдун строго напомнил переводчику:
— Аллах один знает меру щедрости и меру милосердия.
— Истинно.
Они постояли, не глядя друг другу в глаза: ведь Тимур не мог бы узнать, был ли тогда в Каире и где стоял в тот день Ибн Халдун, если бы не этот один-единственный очевидец — Ар-Рашид.
Ибн Халдун отошёл, ничего не сказав.
Ар-Рашид ушёл, недобрыми глазами глянув на мамлюков: ни с кем из них уже не придётся встретиться, каждый уходил в свою сторону, в свой мир.
Ибн Халдун впервые придирчиво выбрал себе самого красивого из арабских коней, нанятых на дальнейший путь.
Велел заседлать коня золотым седлом Тимура. Взял бирюзовую плётку. Халата не надел, но из своих бурнусов выбрал лучший и встал во главе каравана, чего тоже никогда не делал.
Так, впереди всех, празднично и счастливо он тронулся из страны, разорённой нашествием, в страну, которой владел султан Фарадж.
Тимуровы люди, теснясь, смотрели на этот независимый выезд.
Недолго пройдя, караван встретил стражу арабов.
Узнав верховного судью Каира, наставника султана, стража, суетясь и заискивая, сопровождала его до ближайшего постоялого двора.
Здесь устроились на ночлег.
Ибн Халдун распоряжался добродушно, но твёрдо.
На рассвете он поднял караван, торопя всех:
— Началась наша дорога. Скорее! Домой!
Каменистая безутешная дорога. Выжженная, выветренная. Она пролегла ещё до финикийцев, ещё до времён Ассирии.
Не было на обетованной земле ни бродяги, ни пророка, который не прошёл бы этой тропой, возле этих серых, зеленоватых камней, кое-где покрытых лишаями.
Праотцы-кочевники, купцы, садоводы, воины и цари смотрели на очертания этих гор, на жёсткие холмы пустыни, на русла иссякших рек, на реки, где по берегам теснятся сады или снова торжествует пустыня, где из-под песка, как костяки погибших караванов, высовываются мраморы былых стен, колонны покинутых храмов.
Фараоны, бывало, проходили здесь — высоколобый Тутмос и толстогубый Рамзес. Вавилонский Навуходоносор и пророк Моисей. А позже Иисус с его апостолами, римские императоры на золотых колесницах, и ещё позже порывистый, вдохновенный Мухаммед, посланник аллаха.
Проходили здесь войска сарацинов и полчища крестоносцев в громоздких латах. Народы и воинства. Несметные толпы пленных, уводимых в рабство. И народ иудейский шёл этой тропой, возвращаясь из вавилонского плена.
Камни, по которым прошла эта узенькая дорога, сгладились под ногами прохожих. Ныне босым пяткам погонщиков скользко ступалось по этому пути, избранному Ибн Халдуном.
Эта дорога исстари размерена на переходы, от колодца к колодцу, от рабата к рабату, хотя вместо слова «рабат» здесь говорят «хан». От хана к хану, от пристанища к пристанищу, от водопоя к водопою позвякивали колокольца караванов, и не было им числа, прошедшим здесь, где некогда бежал Адам, изгнанный из рая.
Чем дальше от Дамаска, тем чаще встречались караваны, спокойно шествовавшие с обильными товарами. Не беженские, а торговые караваны, где люди ехали по своим мирным делам, порой горестным и тревожным, но по своим делам, неотделимым от всей их жизни. Да и чем станет жизнь, если от неё отнять свободный труд человека, как бы тяжёл он ни был, ибо труд — это и есть жизнь.
На ночлегах тоже везде стояли встречные караваны, завьюченные всякими товарами, порой идущие из дальних мест, словно города арабов — Дамаск, Халеб, Багдад — ещё не лежали в развалинах, словно чёрная длань завоевателя не тянется, не зарится на все торговые дороги. Словно нынешний завоеватель не вожделеет к здешним городам. Степной хищник, он и сюда засылает своих проповедников и проведчиков.