Неожиданно отпрыгнув на шаг, контрабандист вдруг быстро выкрикнул что-то на высоких гортанных звуках.
– Что он говорит? – спросил Карабанов.
– Джамал-бек сказал сейчас, – пояснил Клюгенау, – что он друг полковника Хвощинского, который комендантом в Игдыре, и что он имеет бронзовую медаль за верную службу нашему царю…
– Вы сказали – Хвощинский? – живо спросил Карабанов.
– Да. Хвощинский… А что?
Поручик передернул плечами:
– Нет. Ничего. Так…
Из ножен Исмаил-хана с певучим звоном вылетела, мерцая прохладной синевой, кривая чеченская сабля. Подполковник взмахнул ею, выкрикнул:
– Врешь, собака! Ты продался Кази-Магоме, который украл мою лошадь… Получай!
Но врач Сивицкий быстро перехватил руку хана за его спиной, и сабля, косо взвизгнув, отсекла контрабандисту только ухо.
Горячей и яркой струей хлынула кровь.
– Кто посмел остановить меня?
Помутневший от бешенства взгляд хана Нахичеванского остановился на докторе. Сивицкий спокойно встретил этот взгляд и так же спокойно раскурил свежую сигару.
– Сущая правда, ваше сиятельство, – сказал врач. – Я узнал этого человека; он не врет, и он действительно нужен нам в гарнизоне… Тем более, любезный хан, сейчас такое тревожное время! Отпустите его…
В глазах контрабандиста медленно потухал огонь ярости. На бледном лице засветилась улыбка. Отрубленное ухо лежало возле его ног в серой пыли.
Хаджи-Джамал-бек не успел заметить в горячке, кто задержал саблю за спиной хана, и подумал сначала на Карабанова.
– Спасибо тебе, – хрипло выкрикнул он поручику. – Я тебе помогу тоже. Ты лучше брата отца моего…
Удар ханской сабли был так стремителен, что лезвие даже не сохранило следов крови. Подполковник вбросил клинок обратно в кривые ножны и, выругавшись по-турецки, шагнул на порог сакли.
– Когда пожрете, – наказал он казакам, – снимите с него портки и вкатите двести нагаек. А потом пусть ползет куда хочет…
Офицеры прошли за стол, сели ужинать, Исмаил-хану подали соль отдельно – разведенную в воде с чесноком. Разглядывая рюмку, поставленную перед ним, подполковник нашел ее столь красиво отделанной серебром, что она способна возбудить страсть к вину даже в мусульманине.
– Неужели этот Хаджи-Джамал-бек действительно наш лазутчик? – спросил Карабанов, недоверчиво глянув в сторону доктора.
– Да, наш.
– И вместе с тем контрабандист?
– Очевидно, так, ежели попался на этом, – подтвердил Клюгенау.
– Непонятно…
Сивицкий криво усмехнулся:
– Вы, поручик, свежий человек в этих краях, и поначалу многого вам будет просто не понять.
– О черт! – выругался Исмаил-хан, облизывая жирные пальцы. – Опять забыл, какое сегодня число. С утра помнил, а сейчас снова забыл. Совсем не умею запоминать цифр!
– А вам, подполковник, надо бы помнить, – не без яда заметил доктор.
– Зачем это мне? – чистосердечно удивился Исмаил-хан. – Я ведь еще не генерал. А вот мой старший брат, генерал Калбулай-хан, – так ему число подсказывают адъютанты…
– Сегодня пятое апреля, ваши сиятельство, – пришел на помощь Клюгенау. – Пятое апреля тысяча восемьсот семьдесят седьмого года!
– Ну и хорошо. Благодарю. Значит, хоперцы опять идут на рекогносцировку. Говорят, что недавно Кази-Магома снова вырезал два наших аула.
– Кази-Магома – это ведь, кажется, сын бывшего имама? – спросил Карабанов. – Хорошее же наследство оставил нам Шамиль.
– А в долине Арарата, – сумрачно добавил доктор, – Фаик-паша собирает курдов в боевые таборы. Курдинские красотки стреляют не хуже своих мужей. Это у них в крови-с!
Похоже, что война с Турцией окончательно решена.
Карабанов хмыкнул:
– Не будет – так в Петербурге ее сделают!
– Петербург здесь ни при чем, – отозвался барон. – Славянская резня должна прекратиться, и это – дело всех славян, и в первую очередь русского человека, будь то сенатор или же мужик из Пошехонья!
– А вы, – засмеялся Карабанов, – оказывается, славянофил!
– И не подумаю, – вдруг обозлился Клюгенау. – Носить зипун и холить бороду – это не по мне! Я прекрасно чувствую себя и в этом мундире…
Некоторое время все молчали – ели, пили.
– С вашего разрешения, хан, – сказал доктор, брезгливо копаясь в кусках мяса, – дальше я поеду с вашими нукерами. Госпожа Хвощинская, к сожалению, проскочила для краткости через Эчмиадзинский монастырь, и мне уже незачем ожидать ее здесь, в этой харчевне.
Исмаил-хан вдруг оживился и стал поскрипывать красными эрзерумскими сапожками.
– А говорят, у этого колченогого коменданта еще молоденькая жена? – спросил он.
– Говорят, да…
Карабанов сидел в тени, и никто не заметил, как на его лице отразилось сначала раздумье, потом легкая судорога пробежала в уголках узкого рта, и лицо снова застыло: поручик умел владеть собой.
– Я знавал когда-то одну Хвощинскую, – не сразу, для начала подумав, сказал он. – Может, это она и есть?.. Вы случайно не знаете, господа, как ее зовут?
– Кажется, Аглая Егоровна, – ответили ему.
– А-а-а, – разочарованно протянул поручик, но пальцы рук его затрепетали, и он стиснул их на эфесе шашки. – Нет, – закончил он почти равнодушно, – это не та…
Поужинав, офицеры – в ожидании конвоя – стали укладываться для отдыха. Набросив шинель на плечи, Карабанов вышел из харчевни. Ветры уже выдували из горных ущелий предвечернюю прохладу. По дороге протрусил ишак под грудой дров. А под горлом ишака, вместо привычного для русского глаза колокольчика, болтался треугольный кошелек из кожи.
Карабанов вздохнул. Мимо прошел казак, тащивший вонючее от пота седло и пустую лошадиную торбу.
– Любезный, – обратился к нему поручик, – а что, скажи-ка мне, вот эта дорога – так и выведет на Игдыр мимо монастыря, если я поеду?
– Выведет, как не вывести! – охотно откликнулся казак. – Две горы поначалу будет. Одна – все вверх да вверх. Мы ее Пьяной зовем. Будто пьянеешь на ней со страху. А другая – все вниз да вниз. Похмельная, значит. Вроде как бы чихиря хлебнешь с перепугу…
Казак получил на водку и помог офицеру приготовить лошадь. Добротный скакун по кличке Лорд, которого Карабанов выиграл в Новороссийске у одного загулявшего помещика, нетерпеливо переступал тонкими ногами.
– Ружьецо-то из чехла выньте, ваше благородие, – посоветовал казак душевно. – Дорога по нонешним временам не легкая: турка опять противу нас курда бесит.
– Спасибо, братец. Прощай…
Мелькнули мимо последние огни селения, и вот уже перед ним пролегла ночная дорога. Карабанов похлопал коня по жилистой шее, сказал:
– Выручай… Это – она!..
Не груздочек то скачет – то
дворянский сын,
Не беляночки ищет – боярышни.
– Скорее… Скорее!..
Волнение человека передалось, лошади, и она неслась вперед, приструнив уши и вытянув длинное тело в стремительном галопе.
В редких аулах из-под копыт вылетают ошалелые индюки. Собаки успевают гавкнуть только раз, и вот уже они где-то там, далеко, сатанеют от пыли и ярости. Огни селений гаснут вдали – и снова вечерняя темь, снова бежит под звонким скоком гибкая горная дорога.
– Скорее… Ошибки быть не может… Это она!..
И снова шпоры в соленый от пота бок, снова с раздутых вздернутых губ коня отлетают, как кружево, и виснут на кустах мыльные клочья пены.
Ущелье. Мост.
Жидкие бревна раскатываются под копытами. Здесь надо осторожнее. Оступись лошадь – и тогда все пропало. Усталый конь перегибает голову через поручни моста: в черной глубине пропасти ему слышится сладостный плеск воды…
«Нет, мой конь, тебе пить еще не время. Потом я напою тебя из своих рук самой чистой водой, что несется с горных вершин. Я сам насыплю тебе полную меру золотого овса, и он будет радостно шуметь, когда ты погрузишь в него свою красивую умную морду. Ты снимешь у меня с ладони кусок теплого хлеба, густо посыпанный солью, и я обниму твою сильную шею, как не обнимал еще ни одну женщину в мире. А сейчас я прошу тебя об одном: не упади… не споткнись… беги скорее… Ведь это – она!..»