— Милая, тебе придется написать автобиографию и представить ее заместителю коменданта базы по безопасности гауптштурмфюреру Вахману, — сказал я.
— Это несложно, — улыбнулась Марта. — Какая там у меня биография?!
— Да, разумеется… но есть нюансы, — уклончиво заметил я. — Поэтому я хотел бы, чтобы ты начала писать ее немедленно, а я проверил бы и откорректировал текст. Ты не возражаешь?
— Как скажешь, милый, — весело отозвалась Марта. Она с готовностью уселась перед столом, положив перед собой чистый лист бумаги и выжидающе посмотрела на меня. Она напоминала прилежную ученицу, держащую экзамен перед строгим, но любимым учителем.
Марта старательно заполнила аккуратным почерком лист. Я прочитал текст и сказал:
— Во — первых, надо было написать по — немецки… Впрочем, уже есть некоторые замечания. Так… не надо писать, что твой отец был офицером НКВД. Напиши, что он был простым сотрудником уголовного розыска, и отметь в скобках (криминальная полиция), и что погиб он в схватке с уголовными преступниками. Дальше… Особо подчеркни, что ты вступила в пионерскую организацию и комсомол только для того, чтобы родителей не уволили со службы и не отправили в лагерь. Понятно? Ну, и что не ты, ни твои родители никогда не разделяли коммунистической идеологии. Это важно!
Марта добросовестно исправила текст. Я перечитал и поставил визу. А что дальше? Дальше — Вахман. Что совсем не обнадеживает.
Я знал, что Вахман — явление странное и неприятное. Однако при всем своем скепсисе я и представить не мог, сколько хлопот сможет мне доставить мой начальник штаба.
Я передал Вахману автобиографию Марты.
— Надеюсь, теперь в вашем распоряжении полный комплект необходимых документов? — осведомился я у Вахмана.
— Да, штандартенфюрер, — подтвердил Вахман и счел необходимым добавить:
— Извините, штандартенфюрер, но не я придумал всю эту систему.
Никаких извинений от Вахмана я не ожидал, и если он этой неожиданной фразой хотел разрядить неловкость ситуации, то достиг прямо противоположного эффекта: я немедленно погрузился в размышления относительно мотивов извинений Вахмана и пришел к выводу, что он что — то затевает и пытался успокоить мои подозрения. А на самом деле каждый факт биографии Марты будет им тщательно рассмотрен под микроскопом и использован против меня. Ведь гораздо надежнее покончить со мной, не пытаясь выстрелить мне в спину в окружении преданных мне бойцов, а отправив в Дахау на основании служебного расследования и судебного приговора.
Мои опасения относительно возможного расследования в отношении меня превратились в убеждение после того, как я был внезапно вызван в штаб Баха. Внезапный вызов к начальству всегда таит в себе скрытую угрозу, но в данном случае причина вызова превзошла мои худшие опасения: я был вызван не по инициативе Баха, а по требованию члена суда СС оберфюрера Шарфе, внезапно прибывшего в Минск из Берлина.
Шарфе, — мрачный плешивый бывший блондин со странно блестящими ярко — голубыми глазами, придававшими его облику некую инфернальность, — сразу спросил меня:
— Вы пытались решить личный конфликт с СС-гауптштурмфюрером Гилле в соответствии с кодексом чести СС и личными приказами рейхсфюрера?
— Проблема в том, господин оберфюрер, что у меня с гауптштурмфюрером Гилле не было личного конфликта, — ответил я. — Соответственно, и не было основания для вызова Гилле на дуэль, что вы, видимо, и имели в виду, господин оберфюрер, — в соответствии с приказом рейхсфюрера от 19 ноября 1935 года.
— Я знаю, что вы обвинили Гилле в попустительстве совершению его подчиненными деяний, несовместимыми с понятиями чести СС, — нетерпеливо уточнил Шарфе. — Но можете ли вы подтвердить под присягой, что исходной точкой конфликта не являлась личная неприязнь? Хочу вас предупредить, штандартенфюрер: если под присягой вы подтвердите отсутствие личной неприязни, то любой факт, свидетельствующий о противоположном, будет положен на чашу весов правосудия без малейших колебаний, невзирая на ваш безупречный и достойный служить примером послужной список.
— Я это понимаю, господин оберфюрер, — решительно заявил я.
— Хорошо, — удовлетворенно подытожил Шарфе. Он явно проверял твердость моей позиции и, не найдя во мне слабины, перевел меня из разряда интриганов в разряд идеалистов — правдоборцев. Поэтому он сменил тон и перешел от холодно — начальственной к корпоративнодоверительной интонации.